— Я и есть русский. Правда, по деду — татарин. Но не немец.
— А Иоганн почему?
— У нас в роду Иоганны тянутся очень давно. Дед, который татарин, был Иоганн, и его какой–то прадед — тоже был Иоганн…
— В честь композитора Штрауса, — пошутил Никоненко. Сабанеев укоротил его несмеющимся взглядом.
— Зыркает, — ответил на взгляд Сергей, — действительно, татарин. Они русских не любят. Ордой на нас ходили и города жгли. — Он нарочно дразнил Сабанеева, потому что между ними давно пробежала черная кошка. Никто не знал, по какой причине, но недолюбливали они друг друга. Можно предположить, что Никоненко раздражала независимость Сабанеева и его упорное недоверие к лженауке телепатии. Скорее всего, это Сабанеев говорил, что наука отличается от лженауки, точно так же, как ученый от лжеученого. Первому важна истина, второму — реклама. Естественно, Сергей Никоненко относил его к клану «душителей», а с ними он разговаривал круто. Он их сам готов был всех передушить.
— Мало мы любопытны к своим предкам, — сказал Николай Егорович. — Это плохо, очень плохо… Моя вот родословная на прадеде обрывается, на крестьянине Вятской губернии. Да и то лоскуты какие–то. Бабушка–покойница успела мне в детстве кое–что рассказать. Дед на две семьи жил, хотя и был христианин. Одна семья у него в Москве была, плотницкая, туда на заработки он ходил, другая — деревенская, главная, наша. В Москве у него и комната была с условием, что самый большой перерыв в проживании он может сделать три месяца. Просрочит — комнату отбирают и паспорт тоже. Но он аккуратно ходил, в его комнате потом и отец мой долго жил, на Даниловке. Бабушка так деда описывала: «Боковитый, страшенный был мужик, а девки его жалели, так и льнули к нему. Уж помаялась я с ним, с идолом, царствие ему небесное, прости господь». Вот и все мои сведения… А ты, Сережа, знаешь ли, каких ты кровей?
Никоненко давно истерзался своим затянувшимся присутствием у начальства, а тут уж дошел до точки:
— Нет, это поразительно. Двадцатый век, современное научное предприятие. О чем говорим? Какие–то деды боковитые, татарские родичи — это тема, да? Сегодня судьба всех нас, можно сказать, определяется, а мы благодушествуем. Вы постарайтесь понять, когда я вам говорю.
Карнаухов засмеялся.
— А все же не знаешь ты, Сережа, своей родословной, каковая есть наша общая история. Тогда скажи, может ли истинно культурный человек относиться с пренебрежением к своей истории?
Никоненко запыхал, ляпнул:
— Если угодно, мой дед известный петербургский профессор, кафедрой в университете заведовал до революции.
— Понятно, — протянул Сабанеев. — Профессорский сынок.
— Ух ты, — Сергей сощурился. — Открылся ты наконец, Сабанеев, до конца. Не выносишь, значит, профессоров. Нет?
Всклокоченные, подавшись вперед, они забыли на минуту о том, где находятся, буравили глазами друг друга, так что пар шел от обоих.
— Товарищи, товарищи! — поспешил вмешаться Карнаухов. — Вы почему обедать–то не идете? Аппетит, я вижу, у вас уже разгулялся.
— Извините! — сказал Сабанеев. Сергей тоже что–то мыкнул невразумительное, из одних согласных. Уходили они напряженные, стараясь не касаться друг друга локтями. «Ну вот, — думал Карнаухов, — благородные люди, воспитанные, образованные, независимо мыслящие, сильные… и что? Ничего ведь важного между ними не может быть, какая–нибудь глупость, пустяк, недоразумение, резкое неосторожное слово, — и вот стоят рядом уже чуть ли не два врага. Слаб человек, слаб!..
Карнаухова отвлек от нового поворота мыслей телефонный звонок.
— Папа, ты обедал? — Голос Егора.
— Нет еще, а что?
— Хочешь, вместе пообедаем?
Карнаухов усмехнулся, в затылке кольнула ледяная точка.
— Переживаешь, сынок? Не стоит, у меня полный порядок. Сходи домой, пообедай с матерью. Да… — он секунду подумал. — Передай Викеше, чтобы из дома никуда не совался. Пускай еще на неделю за свой счет договорится.
— Хорошо, папа. Может, в кино вечерком сходим?
— Почему бы и нет.
Положив трубку, Николай Егорович встал, походил по кабинету. Из угла в угол, вокруг стола — десять шагов. Он не захватил из дома бутербродов, не догадался, и сейчас, после разговора с сыном, почувствовал, что по–настоящему голоден. Это его встряхнуло. Выходить из кабинета он не хотел, как будто там, в коридоре, его могла поджидать новая неприятность. «Не приходят, — подумал он. — Тихо!» Обычно в понедельник дверь в его десятишаговый кабинет не успевала захлопываться. Обычно он не замечал течения времени, а сегодня каждая минута отзванивала ему мелодичным постукиванием в сердце. «Ждать и догонять — хуже нету», — вспомнил он давно забытое, солдатское…