Я покинул Леви также, как и прибыл туда, — на старой электричке. Поезд шел, конечно, через Монреаль. Я оставил багаж следовать своим ходом, а сам вышел: потом его заберу. Пересек центральный вокзал, подобно тому, как пай-мальчик из хора в накрахмаленной накидке на цыпочках проходит через набитую битком церковь. Мне нужно было многое забыть.
С отъезда до возвращения незаметно пролетел год. Уже стоял февраль. Монреаль опережал деревню: на улицах, залитых солнцем, быстро таял снег, и на влажных стенах проступали рисунки, подобные чернильным кляксам в школьных тетрадях. Я исходил улицу Сент-Катрин в обе стороны. Меня веселили лучи света, которые трепетали в такт моему сердцу, а рестораны будто подмигивали мне. Когда-нибудь, Луиза, я тебе отомщу, у меня будет детей, как прохожих на улице Пил. Я зашел в бар к мадам Шапю выпить рюмку. Вдова Шапю знала Альдерика, но ее не оказалось на месте. Тяжеловато оказаться одному в по-настоящему большом городе, в смысле когда вокруг тебя миллионы людей, которые, может быть, тоже чувствуют себя одинокими, но как проверишь? В «Юнайтед сигар» я купил пачку сигарет «Букингем» и газету «Стар». Не потому, что собирался ее читать, а просто чтобы услышать голос продавщицы. Я дважды спросил: «Сколько стоит?» Во рту становилось тепло от произнесенных слов. Девушка ответила «fifty-seven» и больше ни слова. Что ей было еще сказать? А мне было не по себе от излучавших свои гипсовые улыбки манекенов из магазина «Симпсон», с их густыми, тусклыми волосами и булавками за спинами, чтобы подчеркнуть талию. Элегантно одетые, обутые в туфли с небрежно завязанными шнурками, они стояли в гипсе как вкопанные.
И я говорил себе: «Ты еще молод, Галарно, ты образован, не все в твоей жизни плохо». На автовокзале я чуть было не сел в автобус на Бостон, к маме.
Я замешкался, и он уехал, пока я жевал горячий сандвич с яйцом. Спускались сумерки, но свет февральского солнца все еще ложился полосками меж зданий. Ежась от холода, я кое-как дотрусил до порта. Чтобы заглушить боль, нет ничего лучше путешествий, и мне вдруг захотелось подняться на борт корабля, плывущего среди льдин и сказать «Господин капитан, куда держим курс?» — «В Новую Каледонию». — «Я всегда хотел оказаться в Новой Каледонии, это моя давняя мечта. Я заплачу вам за треть путешествия, а за остальное готов выполнять любую работу, я — парень крепкий» Капитан посмотрел бы на меня внимательно И сказал: «Вот наконец моряк, которого так нам всем не хватало! Этот парень с открытым взглядом, его не пугают дальние страны, он хочет быть полезным, состояться в жизни, окрестить дикарей, накупить опиума, путешествовать. Идите сюда, молодой человек, вы будете моим заместителем, я, знаете ли, люблю пофилософствовать после обеда, под шум ветра и мотора. Вас как величать?» — «Галарно, господин капитан». — «Мне, кажется, я уже где-то слышал это имя». — «Но так звали пирата по имени Солнце, господин капитан. Я его внук». — «Отлично! Галарно, поднимайтесь на борт, затем на капитанский мостик, каюта номер одиннадцать — ваша, жду вас в баре, там и подпишем бумаги. Может быть, вы хотите стать моим компаньоном? Вместе займемся торговлей какао».
Когда солнце закатилось, вовсю дал себя знать февральский мороз. На бульваре Мэн, в старом кинотеатре, шли три фильма с Керком Дугласом, в том числе The Young Man with a Horn[51]. Я поддался соблазну: фантастика! В наши дни, не знаю почему, но такого уже не снимают. Вот настоящее кино, начинаешь понимать, что такое отвага. У меня было такое настроение, что хотелось дуть во все трубы. Несмотря на разные заслоны, я вошел бы в зал «Бонавантюр»[52], а метрдотель остановил бы меня у самого входа: «Что у вас там в чемодане?» — «Труба, сударь, я никогда с ней не расстаюсь и не могу оставить ее в раз¬кчшлке, это — моя жизнь». — «Так, значит, вы музыкант?» — «И не в одном поколении, су-царь», — «Ну, тогда можно сказать, вы попали в точку: мы только что лишились трубача, солировавшего в спектакле. Он, несмотря на свой контракт, хлопнул дверью и ушел. И все — из-за одной балерины. Ну никому нельзя верить!» — «Вы можете верить мне, никакая балерина, ни девушка, ни женщина не отвлечет меня от игры на трубе! Клянусь, за мою жизнь их было столько, я все это уже пережил. Я вкладываю всю душу и боль, when I blow[53], и, когда я играю, из медного инструмента несется не музыка, а сам звук, само искусство, мир в другом измерении». — «Тогда, как я понимаю, вы — то, что нам нужно. Как вас зовут?» — «Галарно, сударь». — «Я уже, кажется, где-то слышал это имя». — «Вполне возможно, вообще-то у меня неплохая репутация». — «Ну что ж, Галарно, пять сотен долларов в неделю пойдет? Начинайте прямо сегодня...»