— Поэтому ты тоже решила вмешаться? В пику ему? Потому что он настойчиво искал мне жениха и даже выписал его с Америки? Или всё же ради меня?
Она села и устало уронила руки на колени. Про чай, что остывал на столе, никто из нас так и не вспомнил.
— Мне казалось, ради тебя. Хотела убедиться, что он тебя тоже любит. Что ты для него важна. Но сейчас не знаю.
А я знала. Что рано обрадовалась. Нет у меня семьи. Той единой, дышащей в унисон семьи, что когда-то была. Не простит Ирэна Хмелевская отцу «мартышек». Никогда. Пусть вернулась в его постель. Пусть до сих пор любит. Пусть дала ему свободу. Дала всё, чего он хотел, даже ценой своего брака, выбрав затворничество и одиночество. В этом её поступке, наверное, любви было больше, чем в любых самых нежных словах. Но эту разбитую чашку уже не склеить.
— Женщина, мам, такое существо, что всё понимает, но никогда не прощает, — подвела я итог своему внутреннему монологу. — Спасибо, что ты попыталась. Попыталась дважды: с папой и с моим бывшим. Но он мне изменил, мам. Я тоже не смогу его простить. Никогда. Как и ты.
Я вышла от мамы с тяжёлым сердцем.
Но в одном она была всё же права: жизнь так коротка, глупо проводить её вдали от тех, кого любишь.
— Скажи мне, что ты ничего не сказал своей бывшей про Абамелек, — обняла я Саву, едва он открыл дверь.
— Не говорил. И ни за что бы не сказал, — обнял он меня в ответ. — Скажи мне, что ты была со мной не ради статьи.
— Нет. И ни за что не опубликовала бы её без твоего согласия. Я её и не написала.
Он вздохнул так, прижавшись губами к моим волосам, что у меня закружилась голова. И только когда это головокружение — верный признак того, что неравнодушна я к нему куда больше, чем думала — прошло, я поняла, что обнимает он меня как-то странно, локтями, потому что у него грязные руки, а в его доме пахнет едой. Какой-то очень вкусной едой.
— Ты готовишь? Мне?! — повернулась я, когда он толкнул плечом дверь.
Он улыбнулся, но ничего не сказал. Да мне было и не надо.
Я уже скинула обувь и куртку. Уже помыла руки. И уже засунула нос в сотейник, в котором что-то шкварчало и благоухало пряностями на всю квартиру.
— О, боже, боже, боже… М-м-м… — обжигаясь, облизывала я деревянную ложку, которой он это помешивал, а я зачерпнула прямо со сковороды. — Как же вкусно…
На столе стояли тарелки и свечи. В вазе — цветы. В холодильнике — вино.
И меньше всего на свете сейчас хотелось ругаться.
Да, признаться, было и не из-за чего.
Просто так случается, что люди ссорятся, потом мирятся, потом снова ссорятся.
Просто так бывает, что не понимают друг друга, потом разбираются, и снова не понимают.
Просто эмоции. Просто слабости. Просто настроение.
— Прости мне мой эгоизм, — сама открыла я бутылку вина, пока Сава раскладывал по тарелкам что-то с божественно-мексиканским названием (он назвал, но я тут же забыла). Сама разлила по бокалам. — В общем, прости мне мой эгоизм, но я никому тебя не отдам. Ни твоей бывшей жене. Ещё раз сунется к тебе и будет иметь дело со мной, а это пострашнее атомной войны. Ни твоей бывшей невесте, — подняла я бокал. — Пусть убирается обратно в свою Америку. Здесь ей ничего не светит. Так ей и передай.
Он всё так же молчаливо улыбнулся. Потом отставил бокал. И мой тоже.
А потом подхватил меня за шею… Ну, как умеет только он.
Если с первого раза у нас не получилось, то со второго точно и, я надеюсь, парень.
Но чтобы не вышло недоразумений, прямо в постели, доедая кесадилью или гуакамоле, я поставила его в известность:
— Есть вероятность стать родителями. Но если ты против… — я потянулась к сумке за таблетками.
Он остановил мою руку.
— Я очень даже за, — ответил он, а потом прищурил один глаз. — Но я категорически против внебрачных детей. Поэтому если ты не рассматриваешь такой вариант.
— Я только этот вариант и рассматриваю, — невинно улыбнулась я. — Но будет трудно.
— Дай-ка вспомнить, когда ж с тобой было легко, — улыбнулся Сава.
Нет, не Сава — мой Савочка.
Мои самые любимые и самые обожаемые грабли…
Эпилог
Много чего случилось за те полгода, что мы вместе.