И вот, возвращаясь в свое отделение расстроенная, поникшая, - я столкнулась на лестнице с Артуром (так звали эстонца).
- Ниночка, что с вами? - спросил он.
- Нет писем, - ответила я кратко.
- О, понимаю. И давно он не пишет?
- Целую неделю.
- Ну, это, как у вас говорится, ничего, - улыбнулся он.
- Он писал почти каждый день.
- А кто он, если это не секрет, Ниночка?
- Ба, - вспомнила я. - Он ведь лежал в вашем отделении. Ведерников, Юра. Вы его знаете?
- А, Юра... Очень хорошо знаю.
- Какой он?
- Как какой? - удивился Артур. - Вы получаете от него письма и не знаете, какой он?
- Ага.
- Как же это так?
- Ну, так получилось... Мы не были знакомы, когда он лежал. А потом он написал...
- Очень странный случай, - покачал головой Артур, улыбнувшись.
- Так какой он из себя-то хоть? - опять спросила я.
- Он очень хороший, как это говорится... парень?
- Ага.
- Только он очень молодой, по-моему.
- Ему уже двадцать.
- Я думал, еще меньше... Очень жаль, Ниночка, очень...
- Что вам жаль?
- Я хотел... поухаживать за вами, но теперь... теперь не могу. Юра вам пишет, и он на фронте. Вы не беспокойтесь, Ниночка, неделя - это ничего, мало ли что? Почта задержала, или перебросили их на другой участок. Это бывает... Артур повернулся и отошел от меня.
Меня тронуло благородство эстонца, но стало и чуточку обидно - значит, не очень-то я ему нравлюсь, раз он так легко отказался от меня. А с другой стороны, то, что Артур признал этим какое-то право Ведерникова на меня, несмотря на "очень странный случай", как-то уверило меня в том, что наши отношения с Ведерниковым серьезны, раз их признают другие.
В этот же вечер я настрочила большущее письмо. И было в нем уже искреннее беспокойство его молчанием, но было и много глупостей. Письма я писала всегда с ходу, не очень-то задумываясь. Слова вылетали из меня, как воздух из проткнутого иголкой воздушного шарика, а обыкновенные события окрашивались в разнообразные тона, смотря по настроению, - либо в юмористические, либо в трагические. Так, почему-то довольно комический случай, происшедший недавно, в письме к Ведерникову превратился в "огромную неприятность", которую мне пришлось испытать.
А случилось вот что. Однажды в ночное дежурство, чтоб разогнать сон, я вышла в наш холл и перед большим трюмо начала разучивать па какого-то бального танца. Делала я это самозабвенно, напевая мотив и воображая, что я кружусь в танце с кем-то... Нет, это был не Юра Ведерников, не Артур, а кто-то необыкновенный, которого я пока не знала, но который обязательно войдет в мою жизнь, и, разумеется, навсегда... Выражение моего лица в тот момент можно себе представить. И вот в самую потрясающую минуту, когда мы окончили танец и я царственно-небрежным движением протягивала ему свою руку, которую он должен был поцеловать, раздался саркастический смех...
У меня упало сердце, кровь бросилась в лицо, я обернулась, и - о господи! - напротив меня стояла наша старшая сестра и, держась за живот, хохотала. Но так как смеяться весело, добродушно она не умела, то смех ее был противный, скрипучий, а глаза злые.
- О, Нинка в своем репертуаре! Какого принца ты воображала? - спросила она, перестав смеяться, но кривясь в уничтожающей ухмылке.
В первый раз в жизни я не нашлась, что ответить этой двадцатисемилетней старой деве, которая сама уже не способна ни на какие чувства, и, выскочив из холла, понеслась по коридору, но как только я набрала хорошую спринтерскую скорость, так с ходу шмякнулась во что-то мягкое, пружинистое, которое отбросило меня назад... Я подняла глаза, и, о ужас, передо мной стоял, пошатываясь, наш главврач, в живот которого я и угодила. Я метнулась в сторону и, обойдя его справа, рванула вперед.
На другой день, конечно, весь госпиталь знал о происшествии, и, завидев меня, все встречные и поперечные давились смехом. А так как мое хорошо развитое чувство юмора не всегда распространялось на мою собственную персону и часто покидало меня в такие моменты, то я страшно переживала.
Но прошло несколько дней, и я оправилась от конфуза и уже не обращала внимания на усмешки и довольно едкие подковырки нашей старшей, тем более что мне все же удалось изловчиться и сделать блестящий, почти смертельный выпад, правда, не очень красивый, но "на войне как на войне".
Странно, вообще-то я почти всем нравлюсь. Я весела, общительна, обаятельна (чего скромничать!), но есть какая-то категория особ женского пола, которые меня органически не выносят. Наша Алка (старшая сестра) как раз к ней и относится.
Прошла еще неделя, а писем от Ведерникова все не было... Я не на шутку волновалась, а так как все мои переживания отпечатывались на моей физиономии один к одному, то мне стали выражать сочувствие и мои подружки и ранбольные.
Не один раз заходил и Артур в наше отделение, справляясь, не получила ли я письма. Я отвечала печальным голосом, что все еще нет, и в моих глазах стояла "вельтшмерц". Он покачивал, по своему обыкновению, головой и успокаивал меня всевозможными предположениями, которые могли служить причинами молчания Ведерникова.
Я не совсем так представляла себе ту большую и несчастную любовь, которая обязательно должна прийти ко мне, но несомненным было уже то, что я несчастна, так как не получаю писем от него.
Правда, я почему-то не думала, что с Ведерниковым что-нибудь случилось. Несмотря на то что война являлась к нам каждый день с каждой партией вновь прибывших раненых, мы все же реально, по-настоящему как-то ее не представляли, и отчасти потому, что письма ребят, уехавших после госпиталя на фронт, были всегда какие-то легкие, даже веселые. Они не писали нам правды.
И потому молчание Ведерникова не связывалось пока у меня с предчувствиями о его ранении или гибели, а скорей с тем, что он увлекся какой-нибудь связисткой из штаба, о которых он писал, и забыл меня. А это, право, было бы очень обидно. Впервые отнесся ко мне человек серьезно, называл на "вы", мечтал поцеловать мне руку, и вдруг... Неужели я все еще такая девчонка, что ко мне нужно относиться только с эдакой шутливой ласковостью, как ко мне все относятся: "Ниночка, сестреночка..." - будто я совсем маленькая. Похлопают по мордашке, вот и вся ласка. Ой, как хочется мне быть немного постарше! Ну, хотя бы на два годика! А то все девятнадцать, девятнадцать, и тянется это целую вечность... И вдруг...
"Привет с фронта! Здравствуйте, Нина!
Простите, что долго не писал. Нас перебросили на другой участок. Был длительный марш, в котором было трудно выбрать время для писем. В связи с этим и от Вас я ничего не получил и получу, наверное, не скоро.
В первые дни на новом месте было много работы - копали землю. Но я думал о Вас все время.
Когда мы стояли недалеко от передовой, приезжала к нам кинопередвижка и крутила нам старый фильм - "Тайга золотая", а через несколько дней развлекли нас настоящие артисты. Ну, может, не очень настоящие, но все-таки... пропели "Катюшу", "В землянке" и какую-то
глупую песенку про поваров и уехали. Мы остались не очень довольными. Хотелось бы чего-нибудь более серьезного. Но, правда, с удовольствием посмотрели на артисток в длинных концертных платьях, хотя было это и странно.