— Не исполнил, — эхом отозвался он и подошел к моему письменному столу: — Что ты сочиняешь? Та-ак, «Новая Корчева», провинциальный роман. О чем это?
— Если я смогу сформулировать в нескольких фразах, о чем мой роман, к чему тогда и писать его? В том-то и дело, что невозможно. Вот закончу — прочитаешь.
Он бегло глянул на меня и стал перебирать стопку исписанной, а вернее исчерканной вдоль и поперек бумаги, лежавшей на углу стола.
— Зачем ты бережешь черновики? Для будущего музея, небось? — съехидничал он.
— Для сверки с чистовиком. Если надо восстановить выброшенное.
— Ясно. «Божество», рассказ. Про любовь, наверно? «Дикий рынок». Рассказ. «Русские снега», повесть. Неплохое название, старик!
— Самое лучшее название для повести — «За картошкой». Мне никогда не подняться на такую высоту.
— Ладно, я тебе отомщу. А это что? Ты пишешь стихи? Стыдись.
— Иногда. Для внутреннего употребления.
Комраков читал по исчерканному листочку:
Он поднял на меня глаза:
— Упаднические настроения?
— Это после твоих похорон, — признался я.
Он отложил листочек, не дочитав стихотворение до конца:
— Не пиши больше стихов, старик. Особенно таких. Не буди дремлющего зверя. Это опасно для жизни, понимаешь?
Очень уж серьезно он это сказал и отошел к окну:
— А солнце, значит, сюда заходит? За лес на том берегу?
— Да. Такая уж у меня квартира. Каждый вечер живописнейшие закаты! Вот я сочинил на эту тему стихотворно.
Он вид у моего гостя был уже отрешенный. Ему было не до стихов, он засобирался уходить.
— Да побудь еще, Комраков! — попросил я. — Куда ты спешишь?
Но он направился в прихожую. И оттуда уже сказал:
— Хорошо посидели. Я даже не ожидал, что без водки можно так.
Он вышел на лестничную площадку, и когда остановился у лифта, я окликнул его:
— Комраков!
Он обернулся молча, посмотрел на меня вопросительно. Вид его был странен.
— Мы увидимся еще?
Он опустил голову и ничего не сказал в ответ.
— Мы увидимся, Комраков? — повторил я уже с мольбой в голосе. — Приходи, а?
Лифт раскрылся перед ним, и вступая в него, он сказал глуховато:
— Приду.
Самая лучшая музыка на свете — тишина. Тем более в лесу. Я равнодушен к морю, совсем не знаю степи и тем более пустыни — я лесной человек. Наверно, до нынешней своей жизни был просто деревом в лесу. Отстоял лет сто, потом упал, растворился во мхах. И возродился уже в человеческом облике.
Но прошлое разве забудется! Тепло от солнечных лучей, косо падающих в чащу, тяжесть птицы или снежной шапки на ветке, унылый скрип сухого дерева, запах хвои, моховой прели, смолы от новорожденных сосновых почек… все это очень живо отзывается во мне.
Я лесной человек и тоскую, если долго не вижу леса. Мне необходимо бывать в нем по крайней мере раз в неделю. Посидеть на пенышке, послушать треск костра, шум ветра в вершинах, нечаянный шорох падающей шишки.
Вокруг нашего городка — леса, и все мои. Один хорош для грибной охоты, другой — для ягодной, третий — для праздных прогулок с семьей или с гостями. А вот этот, дикий и неухоженный, — для уединения, для полного погружения в него, подобно стволу упавшего во мхи дерева.
Едва только по осени встанет Волга, по молодому тонкому ледку я перехожу широкий плес как раз напротив своего дома, по берегу знакомой тропкой пробираюсь в чащу на насиженное место: три могучие ели тут стоят, образуя равносторонний треугольник, они смыкают свои кроны, а вокруг мелкая древесная поросль — это мой лесной дом; в нем мир и покой.
Солнце, пробиваясь через отягощенные снегом лапы елей и сосен, высвечивает поляны, где снег лежит пышно, как в первый день мирозданья; сверкающие блесточками солнечные пятна медленно перемещаются по поляне и исчезают.
Так было сегодня. А по пути сюда и здесь уже я вел молчаливый разговор или размышление, словно урочную работу выполнял.
«— Комраков, где твоя родина? — спросил я среди этой „беседы“. — Я никогда не слышал от тебя рассказов о ней. Было ли у тебя детство? Или ты родился во взрослом состоянии?