— Я чту, — сказал Комраков смиренно. — Кто тебе сказал, что я не люблю стихов? Люблю.
Он подкладывал в костер сухие сучки, они вспыхивали — опять на его лице шла борьба света и тени.
— Ну, почитай что-нибудь, Комраков. Из того, что ты помнишь и чтишь.
Он отозвался очень серьезно, думая о своем:
— Наизусть знаю только «Вот моя деревня,/ Вот мой дом родной». Да и то потому, что ты такую повесть написал.
— А помнишь, ты мне прислал в письме, да, да, в одном из твоих писем было стихотворение Пастернака, которое привело тебя в телячий восторг. Кстати сказать, это чушь и чепуховина на мой взгляд, хотя оно пользуется великим почетом в кругах якобы истинных ценителей поэзии.
Я был в возбужденном состоянии оттого, что вижу его, и хотел завязать с ним спор на самую достойную тему — о литературе. Мне любо все, что так или иначе касается ее.
— Посуди сам, Комраков: это же набор слов — «Зал затих — я вышел на подмостки…» Ну, пока понятно: человек вышел на подмостки, обратясь к зрительному залу. А дальше: «Прислонясь к дверному косяку». Вышел, прислонясь. Ты улавливаешь смысл?
— Там точка стоит, — сказал он.
— Где?
— После подмостков точка. И будет так: «Прислонясь к дверному косяку, я ловлю…»
— Старик, откуда там взялся дверной косяк? О чем вообще речь? Соответствует ли это здравому смыслу? Ты послушай дальше: «Я ловлю в далеком отголоске, / Что случится на моем веку». Отголоске чего? Песни? Крика? Слова? Чего отголосок-то? Мелкая философия на мелком месте, и не более. Пустые потуги на глубокомыслие!
— Как в рассказе у Шукшина, — заметил он и усмехнулся. — Там тоже один хмырь вот так размышлял насчет гоголевского Чичикова. Русь, говорит, тройка, а кто в тройке-то? Прохвост.
— Ты защищайся, Комраков! Это ж любимые твои стихи. Ты за них должен драться, как лев: мол, вот их преимущество, они очевидны. Ты же просто отстраняешься: это гениально, и не о чем спорить. А там дальше: «На меня уставлен сумрак ночи / Тысячей биноклей на оси…» Ты вдумывался когда-нибудь в эти строки, Комраков? Тысяча биноклей! Они на оси. О какой оси речь? О тележной? О земной?
— Суть стихов не в смысле, — кратко заметил он, — а в чувстве, которое они пробуждают.
— Прелестно! У меня они вызывают недоумение.
— Тебе, конечно, по силам что-нибудь попроще: Рубцов, например.
— Попроще — это Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Есенин и наш Коля Рубцов, да.
— Ну, Тютчева ты не знаешь, ты только Колю.
— Не серди меня, Комраков, не серди: в гневе я бываю страшен. Я с Федором Иванычем с младенческих лет дружу. Могу прочитать тебе сейчас, не сходя с места, половину его сочинений наизусть. Тебя это, надеюсь, впечатляет?
— Ну, половины ты не прочитаешь, — возразил он.
— Давай так: сколько я тебе моего любимого Тютчева, столько ты мне всех, кого знаешь. Идет?
— Начинай, — поощрительно сказал он и пошевелил хворосток в костре.
Я прочел ему «Молчи, скрывайся и таи», «Есть в осени первоначальной», «Два голоса». Он отмалчивался. Я прочел «Две силы есть, две роковые силы» и «О, как убийственно мы любим», потом вот это:
Комраков, слушая, посматривал на меня и одобрительно кивал. Последнее четверостишие он повторил как бы для себя.
— У Рубцова есть что-то похожее на Тютчева, — сказал он задумчиво. — В интонации, что ли.
Я заподозрил, что это сказано в осуждение Рубцову, и тотчас кинулся на его защиту:
— Да ведь наш однокашник Коля Рубцов не стоит, словно кол на юру, — он вплетается в классическую русскую поэзию. Он законнорождённый сын её! В нём кровь Тютчева, Некрасова, Есенина.
Комраков усмехнулся:
— О нём Генка Васильев хорошо сказал: болотный попик.
— Ну, это остроумие не составляет чести Гене Васильеву. Они все тогда, стихотворцы, не терпели Рубцова. Талант непереносим — это закономерно. Теперь же время прошло, и ясно кто есть кто. А Васильев прочитал рубцовское «Меж болотных стволов затерялся восток огнеликий» и съязвил. Я думаю, сегодня ему уже в досаду собственное остроумие.