А стихи у Павла хорошие:
Тут слово «гряну» стоит на своем месте.
Я остановился, медля вернуться в комнату. Не по себе мне было. Не позвонить ли в дверь к соседям, чтобы перекинуться словом? Увижу их и успокоюсь: не сошел с ума. Хорошо б они глянули на моего гостя. Впрочем, не надо.
За окном поздняя осень. На Волге волны с белыми барашками — тревожна Волга. Ветры оборвали уже с деревьев последние листья. По утрам лужи затягивает ледком. Как там у Паши Маракулина…
Лучше вдвоем, вдвоем.
Вернувшись, я увидел, что мой гость стоит перед книжными полками спиной ко мне и внимательно что-то разглядывает. Я не удивился бы, если б этот плечистый грузный мужик, обернувшись, оказался не Комраковым, а просто случайным посетителем. У меня с ума не сходило: некролог. Не где-нибудь — в «Известиях». Нечего и думать, чтоб центральная газета позволила себе такую ошибку. Но человек-то жив! Или не жив?
Я опасливо встал рядом, глянул сбоку: все-таки это Комраков. Он приехал ко мне в гости — два с половиной часа на электричке от Москвы! — а я пугаюсь, как последний неврастеник. Это неблагородно, это не по-товарищески.
Он всегда был старшим в нашей дружбе, ведущим, и если нужно было нам встретиться, я шел к нему, а не он ко мне. А теперь, вишь, приехал: «Повидать тебя захотелось, посидим, поговорим».
— У меня тоже это издание, — сказал он, снимая с полки Монтеня, — первые два тома в одной книге. Так и не успел прочитать. А ты?
— Читал.
— Все было недосуг, всегда торопился куда-то, суета всякая. Все казалось: успею, времени впереди много. Ну и что ты там вычитал?
— Мудрые мысли.
— Ну-ка, хоть одну процитируй, как запомнил.
— У меня плохая память, Комраков.
— Так я и знал: и ты не читал!
— Да читал, читал! Уверяю тебя, это произвело во мне необходимую работу.
— Ладно, старик, не смущайся.
Он поворачивал книгу так и этак, словно кирпич, и неожиданно предложил:
— Погадаем на меня, а? Что выпадет. Назови страницу и строку.
— Сотая, десятая сверху.
Он старательно отлистал в толстом фолианте, прочел:
— «Философ или вообще человек с чуткой совестью и тонким умом».
— Это ты философ? — спросил я.
— Так написано в этой книге. Ты же сам назвал страницу и строку. Все было честно.
Я позавидовал ему: хорошо выпало. Как выигрыш в лотерее! Человек с чуткой совестью и тонким умом, ишь ты!
— Теперь на тебя давай, — сказал он великодушно: авось, мол, не только ему, но и на мою долю достанется что-нибудь утешительное.
— То же самое, но по Библии, — ревниво сказал я. — Сотая страница, десятая строка сверху в левой колоночке.
Должен признаться, что у меня тут был расчет: я все еще не верил, что это он, живой. И если что-то не так, то Библия его смутит.
Но мой гость спокойно снял ее с полки, сосредоточенно отлистал и прочел с тем же выражением:
— «…и по ошибке согрешит против посвященного Господу». Вот так, старик.
Я отобрал у него Библию, проверил, не сочинил ли он на ходу. Все было верно.
— И что это означает, по-твоему? — спросил я, признаться, озадаченный такой многозначительной строкой.
— Мотай на ус, двигай мозгами, соображай. Ты у нас самый сообразительный.
Волнение владело мною!
И как это я промахнулся! Надо было мне гадать по Монтеню, а для Комракова — по Библии. И это я был бы философ с тонким умом, а он согрешающим против посвященного Господу! Всегда ему везло, просто так, ни за что, ни про что.
А Комраков удовлетворенно отошел к дивану и сел уже не прежним замедленным движением больного человека, а довольно бодро, словно поздоровев. Он стал живее! Но я видел явственно, как бы на своей лобной кости с внутренней стороны четкие буковки газетного текста «Наш друг Геннадий Комраков ушел из „Известий“ по инвалидности семь лет назад, оставаясь автором газеты. Все эти годы тяжелая болезнь терзала его. Но надо знать его характер, его веселый нрав…». Это был некролог. Его не вырубишь топором.