— Вот Фелисса и Сакапелос, моя капитанша, — объявил этот последний, — Что касается Тедонксикона и Олимпиакокатриса, то напоминаю вам, что они сошли на берег в Пирее: пищевое отравление!
— А! Елки-палки![5] — пробормотал офицер. Он начал справляться по бортовой книге. — Действительно, этих двоих одолела рвота, и они были госпитализированы во время остановки в Пирее, — согласился он.
Я прикрыл дверь, чтобы остаться наедине с моряками. Переводил Сертекюис. Благодаря ему я узнал, что Фелисса и Сакапелос перед тем, как наняться на «Кавулом-Кавулос», плавали на «Сибелетроне», танкере, вмещавшем десять тысяч тонн. Эта их махина сгорела вследствие неосторожности судовладельца, который бросил сигару в главную цистерну[6].
Я спросил их, знают ли они двух других матросов, нанятых тогда же, когда и они. Они ответили, что нет. Удостоверения у них были надежные, и вообще у этих двух парней вид был серьезный.
— Нет, — заявил Фелисса, — мы другое, мы механики и работаем в машинном отделении.
Что бы им сказать это пораньше!
— О'кей, спасибо, — отпустил их я.
Какая-то рука коснулась моего бедра. С несказанным ужасом я осознал, что она принадлежит Сертикюису.
— У вас чудесные глаза, — прощебетала мне матроска, — Я обожаю французов!
Я колебался: объяснить ли ему по-своему, что я не таков, за кого он меня принимает, или предоставить ему верить в эту уморительную версию. Чтобы предотвратить всякий ложный маневр, я прислонился к перегородке.
— Скажи мне, Сертекюис, — прощебетал ему я, — есть ли у вас какие-нибудь сведения по поводу Тедонксикона и Олимпиакокатриса?
— Как это, сведения? — спросил он, заинтересовавшись.
— Откуда эти двое?
— Они работали на борту американского судна, — сообщила мне эта душка.
— Есть ли на борту врач? Я бы хотел его видеть...
Сертекюис наклонился ко мне, от его надушенного дыхания у меня закружилась голова.
— Вы уж очень требовательный, злюка! — расхрабрился он.
Я спросил себя, можно ли еще сдерживаться. Будучи стоиком, решил, что да, можно.
— Что у вас за лосьон после бритья? — прошептал он. — Как он чудно пахнет!
— Да пошел ты... Это на основе эссенции из лапши...
Слегка задетый, он дал спуститься краю выреза своей майки, обнажив левое плечо. Он был невыносим, этот юнга. Ваш Сан-Антонио, друзья, уже начинал выходить из себя.
— Найдите мне начальника экипажа! — приказал я.
Влажными глазами лани он послал мне немой упрек и удалился. Появился капитан, и тут раздались ужасный шум и крик. Мы побежали по коридору на палубу. Моряки окружали вход в шлюзовую камеру, спорили, жестикулировали...
Я раздвинул толпу и склонился над отверстием. На дне колодца ничего нельзя было различить, кроме неподвижного света электрического фонарика. Я тут же перепрыгнул металлический барьер и пустился вниз по железным ступеням.
Достигнув дна камеры, я обнаружил Пино, бесчувственно лежащего на опускной двери, служащей полом. У него была большая опухоль на колене, это означало, что оно, должно быть, сломано. Он дышал, но сверзился он очень основательно и был теперь в полном отрубе.
— Он мертв? — крикнул мне офицер.
— Нет, найдите длинную веревку, чтобы поднять его.
Я подобрал фонарик, чудом оставшийся целым, и осмотрел своего незадачливого компаньона. На мой взгляд, для него с расследованием было покончено. У него была безобразная рана на башке, и бледен он был, как воск, бедняга.
— Пинуш, — нежно окликнул его я, — Хреново тебе, старик? Ничего! Только молчи!
Слава Богу, веревки на корабле нашлись и спустя десять минут моего приятеля подняли на палубу. Ему влили в зубы глоток рома, и он пришел в себя. Он открыл мутные глаза и испустил крик боли. Он был зеленее недозрелого яблока на бильярдном столе, бедняга Пинуш. Его корчили спазмы.
— Я страдаю, — неразборчиво прорычал он.
Тут как раз заявился начальник экипажа, которого я вызывал. Пухленький, с сиськами, как у буфетчицы, длинными волосами, собранными в шиньон, задницей, качающейся, как маятник стенных часов, зелеными тенями на веках, накрашенными ресницами и губами, буклями и туфлями на высоких каблуках. Ничего себе пароходик, не находите ли? За время моего многоопытного существования я научился ничему не удивляться, и однако я должен сказать, что этот экипаж меня ошарашил.
Начальник экипажа наклонился над Пино, осторожно потрогал его и заявил нечто, что Сертекюис мне тут же перевел.
— У него двойная трещина бедра, трещина таза и травма черепа.
Не так плохо для начала!
Принесли носилки, положили на них стонущего Пинушета и с большим трудом спустили в моторный катер, где томился Кессаклу.
Сертекюис и начальник экипажа сопровождали меня. Первый поддерживал сломанную ногу старого хрыча, второй очищал ему рану на голове.
— Как это тебя угораздило? — спросил я у своего старшего компаньона.
С трудом разжимая зубы, он сказал:
— Я начал подыматься и где-то на половине высоты оступился... Не везет, да?
— Да, — мрачно сказал я, — в самом деле, не везет!
Глава V, в которой все начинает вертеться
Эти две маленькие шлюхи, моряки «Кавулома-Кавулоса» — начальница экипажа позволяет себе строить мне глазки, поводя длинными ресницами, а Сертекюис развлекается, пытаясь пощекотать мне мочку уха. Как мило с их стороны, что они составляют мне компанию в холле Самофракийской больницы, пока хирург оперирует беднягу Пино. Они ощутили, что вырвались из своего заточения на корабле, и этот неожиданный отдых все перевернул в их головах.
— Послушай-ка, дружок, — сказал я Сертекюису. — Шутки шутками, а дело есть дело. Ты сейчас же попросишь своего приятеля отвечать мне, не то я рассержусь.
Моя суровость несколько сбила дурь с этих вертопрахов.
— Во-первых, — сказал я, — на борту какого американского парохода плавали Олимпиакокатрис и Тедонксикон?
Как ни в чем не бывало приблизился этот клоп Кессаклу. Я-то и забыл про него. Властным жестом я показал ему на дверь.
— Вас не очень затруднит пойти на улицу проверить, в самом ли деле солнце садится на западе сегодня вечером? — бросил ему я. Он бесшумно вышел, с тоскливым видом приволакивая ноги.
— Ответ? — сказал я Сертекюису.
— Они были на борту «Good Luck to You»[7] ответил начальник экипажа.
— Это что за зверь?
— Яхта, принадлежащая старой американской актрисе Барбаре Слип, может, вы знаете?
Знаю ли я! Кто же ее не знает, кроме, может быть, вас, компании голубых. Слава немого кино! Царица Голливуда! Шестнадцать раз замужем за шестнадцатью миллиардерами. Когда кино начало болтать, она была вынуждена удалиться от студий, поскольку была заикой. На протяжении долгих лет она разыгрывала из себя эдакую Гарбо, завесившись покрывалами тайны (впрочем, довольно прозрачными). Затем, в конце войны, она не выдержала и финансировала большой душещипательный фильм, в котором сыграла роль бабушки, чей внук заикается. Чтобы малютка не комплексовал, она заставляет себя заикаться и настаивает, чтобы слуги заикались тоже. Фильм назывался по-французски «Я тебя люблю» и шел исключительно в кинотеатрах немых фильмов. Критика не была снисходительной, и Барбара Слип, наливаясь желчью, окончательно удалилась от артистической жизни.
— Что они делали на борту «Кавулома-Кавулоса»? — продолжал я.
— Текущую работу.
— Это симпатичные типы?
Он потряс головой, состроив гримасу возмущенного желчного пузыря.
— Хамы, — признался он.
Он понизил голос.
— Поскольку вы спросили у тех двух моряков, участвовали ли они в погрузке Ники, я могу вам сказать, что именно на Олимпиакокатриса и Тедонксикона была возложена погрузка в Марселе.
Я подпрыгнул.
— Неужели?
— Именно так, — кокетливо ответил допрашиваемый.
— Когда эти двое заболели?
Сертекюис повернулся к начальнице экипажа и перевел. Справка, которую я получил, была вполне определенной: их начало рвать накануне прибытия в Пирей.