Я сидел и в ужасе смотрел прямо перед собой. Прошла еще минута. Лицо начало менять цвет, стало ярко-зеленым, затем ярко-красным, но улыбка оставалась на месте. Я не лишился чувств, я замечал все вокруг себя: огонь по-прежнему ярко светился из вьюшки в печи и бросал слабый отблеск на противоположную стену, где стояла лестница. Я слышал, как в соседней комнатке на стене тикают часы. Я видел все так четко, что даже заметил, какого тусклого черного цвета зюйдвестка на голове у этого мужика за окном, а поля ее были еще зелеными.
Потом мужик медленно, совсем медленно опустил голову за окном, все ниже и ниже, пока наконец не исчез. Как будто сквозь землю провалился. Мне он был больше не виден.
Страх мой был ужасен, меня начало трясти. Я пытался найти на полу зуб, одновременно не отводя глаз от окна, вдруг то лицо опять появится.
Найдя зуб, я хотел было сразу отнести его на кладбище, но не решился. Я сидел по-прежнему один и не в состоянии пошевелиться. Вот слышу шаги во дворе и понимаю, что это одна из служанок стучит деревянными башмаками, но я не решился позвать ее, и шаги удалились. Проходит целая вечность. В кафельной печи начинает догорать огонь, и нет мне спасения.
Тут я, сжав зубы, поднимаюсь. Я открываю дверь и, пятясь, выхожу из людской, все время глядя на окно, за которым стоял мужик. Выйдя во двор, я бросился к конюшне, где хотел попросить кого-нибудь из работников проводить меня до кладбища.
Но в конюшне работников не оказалось.
Но здесь, под открытым небом, я чуточку расхрабрился и решил один идти на кладбище; в этом случае мне не надо будет никому доверяться и рисковать, что попадусь в когти дядюшке за эту историю.
И я пошел один вверх по холму. Зуб у меня лежал в носовом платке.
У ворот кладбища я остановился — здесь мужество мне изменило. В полной тишине я внимал вечному гулу Глиммы. Калитки на воротах не было, только входная арка. Я оставляю страх по эту сторону арки и осторожно просовываю вперед голову, примеряясь, посмею ли пойти дальше.
И тут же падаю на колени как подкошенный.
Чуть дальше за воротами, между могил, стоит мой мужик в зюйдвестке. Лицо у него опять стало белое, и он поворачивает его ко мне, но одновременно указывает вперед, дальше, в глубь кладбища.
Я воспринял это как приказ, но не решался пойти. Я лежал довольно долго и смотрел на него, я умолял его, а он стоял неподвижно и молча.
Тут произошло нечто, придавшее мне немного мужества: я услышал, как насвистывает, занимаясь своим делом у конюшни, один из наших работников. Этот знак жизни поблизости заставил меня встать. Мужик начал понемногу удаляться, он не шел, а скользил между могил, все время указывая вперед. Я сделал несколько шагов и остановился, не в силах идти дальше. Дрожащими руками я вынул из носового платка белый зуб и изо всех сил кинул в глубь кладбища. В этот миг железный флюгер повернулся на церковной колокольне, и его жалобный скрип пронзил меня до мозга костей. Я вылетел за ворота, вниз по склону, домой. Когда я вошел в кухню, мне сказали, что лицо у меня белее мела.
Прошло много лет, но я ничего не забыл. Я все еще вижу, как стою на коленях у кладбищенских ворот, и я вижу этого рыжебородого мужика.
О возрасте его вообще ничего не могу сказать. Ему могло быть двадцать, а могло быть и сорок. Поскольку видел я его тогда не в последний раз, у меня было время потом подумать об этом; но я так и не знаю, что ответить на этот вопрос…
Этот человек возвращался много вечеров и много ночей. Он появлялся, смеялся своей широко раскрытой пастью с недостающим зубом и исчезал. Выпал снег, я уже не мог пойти на кладбище закопать зуб в землю. А этот человек приходил всю зиму, но все реже и реже. Мой дикий страх перед ним уменьшился, но из-за него моя жизнь стала еще более несчастной, да просто ужасной. Не один раз в те дни я получал некоторое утешение при мысли о том, что могу избавиться от этой муки, бросившись в Глимму во время прилива.
А потом наступила весна, и мужик совсем исчез.
Совсем? Нет, не совсем, но на все лето. Следующей зимой он появился опять. Он появился только однажды и исчез на долгое время.
Через три года после первой встречи с ним я уехал из Нурланна и отсутствовал целый год. Когда я вернулся, я уже был конфирмантом и, как мне казалось, был большим и взрослым. Я уже жил не у дяди, в пасторской усадьбе, а дома с отцом и матерью.
Однажды осенним вечером, когда я уже улегся спать, мне на лоб легла холодная рука. Я открыл глаза и увидал перед собой того мужика. Он сидел на моей постели, уставившись на меня. Я спал в комнате не один, а с братом и сестрой; но я не стал их будить. Когда я почувствовал тяжесть холодной руки на лбу, я отвел ее своей рукой со словами: