— Потянуло на хутор, так что поживу у вас подольше.
— Оцэ добре! — обрадовалась бабуся. — И мне будет веселее. А то одна я в хате, як та зозуля в поле. А твоя комнатуха все еще тебя поджидает. — Она вытерла кончиком фартука сухие старческие губы, улыбнулась. — Оно и понятно, тянет к своему, родному. Вот и мой сынок, а твой батька Толя живет на чужбине, як он там, бедняжка. Тоже скучает, мается. — Она наклонилась ко мне, понизила голос — Шо, Мишуха, там в Москве, случаем, не женился?
— Пока еще парубкую.
— Шо так?
— Невеста где-то затерялась, — попробовал я отшутиться. — Никак не могу ее отыскать.
— Печаль невелика, у Привольном мы ее враз отыщем, — смеясь и показывая стертые до-десен нижние зубы, ответила бабуся. — У нас тут, считай, в каждой хате сидит красавица. Выбирай любую! Ить и твоя двоюродная сестренка тоже выходит замуж.
— Катя?
— Она самая.
— Сколько же ей уже?
— Девятнадцать. Такая славная стала девушка — залюбуешься.
— И кто же ее жених?
— Соседский, из хутора Мокрая Буйвола, Андрюшка Сероштан. Управляющий над всем хутором — шишка! Да ты его не знаешь. Он в Ставрополе обучался и вернулся до дому. Мабуть, чуток постарше тебя, но парняга деловистый и собой славный.
— И когда же свадьба?
— А насчет свадьбы — беда.
— Что такое?
Бабуся махнула рукой и сказала:
— Ладно, про невесту мы еще побалакаем. А зараз хочу спросить: шо слыхать про батька и про мать? И про внучку Олю? Як воны там, в той Конге?
— Я недавно получил письмо от отца. Живут, работают и на жару, как всегда, жалуются. Жарища у них там стоит круглый год, куда там той, какая бывает летом в Привольном.
— А як же Оленька, внученька?
— Ей что? Привыкла к жаре.
— Я не про то. В школу ходит?
— А как же.
— Чего же она, як ты, не приехала учиться в Привольный?
— Там есть школа.
— Чужая, и язык ненашенский. Як же Оленька лопочет по-чужому, бедняжка?
— Научилась. Не беспокойтесь, ваша внучка, а моя сестренка, наверное, и русский позабыла. Ежели когда заявится к бабушке в гости, вот как я, а разговаривать вы с нею не сможете.
— Не-е, быть того не может, шоб мы не смогли побалакать. Свой, материнский, язык не забывается. — Бабуся вынула из сундука письмо, старательно завернутое в платочек. — Я тоже получила весточку от Толика. Кличет сынок до себя в гости. Вот читай. Кажеть, приезжайте, мамо, беспременно, хоть билого свиту побачите. А то всю жизнь ютитесь в степном хуторе.
Я прочитал вслух коротенькое письмо отца. В нем он сообщал, что выслал вызов, и просил мать приехать к нему погостить.
— Бабуся, Конго — это же далеко, — сказал я. — Туда надо лететь самолетом, и не один час.
— Мишуха, а поясни мне по-нашенскому, по-простому, шо воно такэ — Конго?
— Государство на юге Африки. Расположено на большой реке Конго, на самом жарком месте.
— А яки там люди живут?
— Такие, как всюду, только черные.
— Мабуть, почернели от жары?
— Нет, такие они от природы.
— И чого увижается мне по ночам то Конго? Думками я будто бы там, у Толика, и все, на шо ни гляну, чужое, непонятное, а какое оно, не могу себе хорошенько представить, — мечтательно говорила бабуся. — Ох, далековато от Привольного до Конго, и в мои-то годы, верно, нелегко подниматься с насиженного места. А все ж таки дюже було б гарно побачить и билый свит и черных людей. Да и просит же сынок, уговаривает, дажеть бумагу прислал. Вот и повидала бы и Толю, и Настеньку, и Оленьку. Они же не приедут до меня на хутор, вот как приехал ты. Так шо надо мне до них полететь. А як ты, Мишуха, советуешь, ехать в ту Конгу? Али як?
Я не знал, что ответить бабусе, и стал ходить по комнате, чувствуя под ногами — о чудо! — настил полыни.
— Бабуся, как я соскучился по такому мягкому полу, — сказал я. — Только почему запах слабый?
— Так ить она, красавица, еще молоденькая, потому и душок от нее не бьет в нос. Да ты возьми-ка веточку.
Я взял нежную, с липкими листочками, веточку, прижал ее к лицу и, ступая, как по лужайке, подошел к окну. В это время по улице один за другим катились грузовики с таким гулом, что вздрагивали стекла. Не дождавшись от меня ответа, бабуся завернула в платочек письмо, снова положила его в сундук, села на табуретку, концом фартука вытерла мокрые глаза и, глядя на меня теми же ласковыми глазами, сказала:
— Мишуха, диву даюсь: як же ты сильно скидываешься на своего дедушку Ивана. Гляжу на тебя, а, веришь, вижу живого Ивана. Вот таким и он был, як ты, когда я проводила его на войну. Шо тебе рост, шо тебе плечи, шо тебе русява чубрина. Только бородки у него не имелось.