В этот момент пылающий дверной откос переломился и рухнул Михаилу на голову. Я подбежал к нему. Лицо, голова в крови. Я с большим трудом отнес его в безопасное место. Но он уже был мертв. К тому времени понабежали хуторяне, матери, которые, крича и плача, отыскивали и уносили своих детей. Наконец примчались пожарные машины, начали тушить огонь. Я сидел возле Миши и плакал. И хотя я тоже обгорел — плечи, руки, шея, лицо, но боли от ожогов тогда я не чувствовал…
Лежу в больнице второй месяц, раны мои постепенно заживают, на щеках уже лежат два свежих рубца — память о Кынкызе. И все эти дни я не перестаю думать: что это за девочка Паша, которую искал Михаил? Помню, мы ездили по полям, отыскивая Кынкыз, и тогда никакого разговора о девочке Паше не было. И почему именно там, в Кынкызе, он заговорил о ней? Загадочная история. Да только теперь уже ничего не узнаешь. И еще я думаю: мне, видевшему, как он спасал детишек и как погиб, невозможно поверить, что Михаил уже никогда не приедет на хутор Привольный. Да оно, выходит, и приезжать-то ему зараз, не надо, потому как теперь он всегда тут, в Привольном, лежит на кладбище, рядышком со своей бабусей. Больно и жалко: каким же молодым он расстался с жизнью! Сколько у него было планов и задумок про нашу текущую жизнь, сколько исписано тетрадей. Ничего не успел сделать. И может, потому, что на похоронах я не был по причине нахождения в больнице, мне все еще кажется, что Миша живой, что никакого Кынкыза и никакой Паши не было и что вот он подойдет ко мне, улыбнется дружески, как умел улыбаться лишь он один, и скажет:
— Ну, Олег, поехали!
А поехать-то мы уже никуда не сможем. Это я понимаю не умом, а сердцем.
1974—1979 гг.
Москва — Жаворонки
О СЕБЕ
Кажется, ничто не забыто и ничто не вычеркнуто из памяти, и вся твоя жизнь — вот она, перед глазами, а как же, оказывается, трудно рассказать о себе, Трудно потому, что, во-первых, речь приходится вести о своей персоне и тут легко впасть в преувеличение, можно, так сказать, перехвалить себя. Во-вторых, тут необходим строгий отбор фактов, нужно уметь отделить главное от не главного, важное от не важного. А что главное и что важное? Что не главное и что не важное?
Самое первое, что хорошо помню, — это обрывистый берег Кубани и бурлящий вспененный поток в весеннем разливе, и стоит на кубанском берегу мальчуган. Все вокруг кажется ему необычным и страшным. И еще помню хутор Маковский на том же берегу. Стоят в беспорядке хаты. Вижу и нашу хатенку: от других она отличается тем, что вместо крыши на нее навален сухой колючий курай. И слышу голос матери:
— Туточки, сыну, и будэмо жить…
Началась же моя жизнь не на Маковском. Из рассказов родителей знаю, что далеко от Кубани, где-то между Изюмом и Харьковом, стоит украинское село Кунье — место моего рождения. И еще знаю, что там же, близ Харькова, есть большое украинское село Бабаи. Еще во времена крепостного права из села Бабаи был продан в село Кунье кузнечных дел мастер Спиридон. В Кунье ему было дано прозвище — Бабаивский. Отсюда и пошла, теперь несколько переделанная на русский лад, фамилия Бабаевских.
Не только по отцовской, а и по материнской линии мои предки, как и село Кунье, были собственностью помещика — обрусевшего немца. В тот год, когда Россия сбросила со своих плеч крепостное ярмо, мои родители — Василиса Николаевна и Петр Спиридонович — еще были детьми.
Пришла лишь видимая «свобода», а бесправие, нищенское существование в Куньем остались еще долгое время. До октября 1917 года куньевцы не имели земли и жили очень бедно. Если же говорить о нашей многодетной семье, то мало сказать, что мы жили бедно. Это была уже не бедность, а крайняя нищета.
Желая как-то избавиться от нищеты и голода, наша семья в 1910 году, когда мне исполнился год, уподобилась перелетным птицам и улетела в теплые края, на Кубань, в поисках земли и лучшей доли. Оказалось же, что даже на Кубани, в этом привольном казачьем крае, было не так-то просто найти землю и лучшую долю. Четыре года мы странствовали по кубанским станицам и хуторам, жили тем, что зарабатывали отец и его старшие сыновья и дочери. Мой отец, как говорится, был от скуки на все руки: и плотник, и каменщик, и печник. Вместе со своими старшими сыновьями он ходил на заработки, мечтая о том, как бы собрать денег и купить клочок земли с хатой. Только в канун войны, весной 1914 года, такая мечта сбылась: на хуторе Маковском, близ станицы Невинномысской, была куплена хатенка без крыши и без дверей. Наконец-то свое гнездо, свое место на земле — какая это радость! Тогда-то и прозвучали запавшие мне в душу слова матери: