Его мать конечно же будет на седьмом небе. Внук и такая невестка, несомненно, получат ее полное одобрение, и она будет с удовольствием демонстрировать их своим швейцарским родственникам.
Ну-ну, одернул себя Кен. До чего же опасные и глупые мысли приходят в голову!
На какое-то безумное мгновение он даже подумал: а не сходила ли действительно его мать к деревенской колдунье и не наложила ли та на него какое-то любовное заклятие? Но Кен тут же вернулся к реальности.
В ситуации, в которой он оказался, можно винить только одного человека, и этот человек — он сам. В конце концов, он ведь мог воспротивиться Грейс. Она женщина, маленькая и хрупкая, а он высокий, крепкий мужчина, который вполне способен был остановить ее, если бы захотел.
Вот только он этого не хотел…
Будь же снисходительнее, возразил он себе. Она была рядом, теплая, отзывчивая, манящая, и противостоять ей представлялось совершенно невозможным. Даже теперь при мысли об этом его охватывала мука желания.
Кен поморщился, ощутив безошибочную реакцию своего тела на эти воспоминания.
Это желание не имело ничего общего с тем, что ему приходилось испытывать прежде.
Он хотел ее. Он хотел ее. О, как он ее хотел!
Грейс тихо застонала во сне, ее губы беззвучно произнесли имя Кена. А потом она вдруг проснулась, и осознание действительного положения вещей отравило восхитительное удовольствие прерванного сна.
Насколько безопаснее чувствовала она себя, когда Кен не знал, кто она такая, когда он по каким-то необъяснимым причинам считал ее сообщницей Грегори Купера. Грегори Купера! Грейс поежилась. Этого мерзкого типа!
Одна из женщин, которая собиралась участвовать в демонстрации, сказала, что видела Грегори на фабрике, когда он украдкой выходил из неиспользуемого складского помещения. Никто из рабочих не любил Грегори, и Грейс спросила себя, что тот делал на фабрике, принадлежавшей теперь Кену. Не то чтобы это встревожило Грейс. Нет, ее тревоги были более личного свойства.
Она едва не выдала себя вечером, когда Кен забрасывал ее вопросами. Меньше всего ей хотелось, чтобы он понял, что, вопреки явно сложившемуся у него образу искушенной соблазнительницы, она была девственницей, прежде чем в ее голову пришла идиотская мысль лечь в его постель. А причина этого ее нежелания была проста. Грейс ужасно боялась, что Кен начнет спрашивать, почему вдруг она почувствовала такое неудержимое влечение, такое стремление поддаться искушению, которое он собой являл.
Она могла бы, конечно, отговориться тем, что, как всякая женщина в двадцать с лишним лет, начала тяготиться своей девственностью, но почему-то сомневалась, что Кен ей поверит. Он был слишком умен, слишком проницателен для этого.
Если ему когда-нибудь станет известно, что она испытала, впервые увидев его в вестибюле отеля, ей останется лишь умереть от стыда и унижения — Грейс была в этом уверена. Но как он сможет об этом узнать? Это известно ей, и только ей…
И ведь только ей известно, что она была девственницей до встречи с ним. А сегодня вечером она чуть не проболталась ему об этом. Это было ошибкой, но ошибкой, которая должна научить ее. Ошибкой, которую она больше не повторит.
Грейс плотнее закуталась в одеяло. Во сне, от которого она недавно очнулась, Кен обнимал ее, нежно гладил и еще нежнее целовал в губы… Да кто она, в конце концов, такая? Девчонка-подросток, которая тешит себя фантазиями? Не буду больше видеть снов о нем, сурово сказала себе Грейс. Ни за что не буду!
Кен узнал о демонстрации, только когда ему позвонили из редакции местной газеты и попросили прокомментировать событие. Из последующих звонков он узнал, что акция вполне мирная и что рабочие протестуют против закрытия фабрики.
Встречи, уже назначенные им представителям разных транспортных компаний, заинтересованных в приобретении фабрики, удобно расположенной по отношению к железной и автомобильной дорогам, означали, что он не сможет попасть в Пайнвуд раньше второй половины дня. Но он связался с представителем демонстрантов, и они договорились позже обсудить ситуацию.
Хотя он и не собирался пока говорить об этом, но для себя Кен решил, что не будет закрывать пайнвудскую фабрику. Это решение конечно же не имело никакого отношения к Грейс Митчел.
Позже днем, когда ему позвонили из полиции и сказали, что намерены отслеживать ситуацию с демонстрацией, Кен заверил их, что нет повода для беспокойства.
Было четыре часа, а уехать из Огасты раньше пяти он никак не мог. В голове у него начали роиться всякие мысли. Что сейчас делает Грейс? Ему действительно нужно поговорить с ней. Если существует хотя бы малейший шанс того, что она забеременела от него, он должен об этом знать.
Грейс обеспокоенно посмотрела через плечо. Она присоединилась к рабочим около часа назад, сразу после занятий. Поначалу все шло спокойно и мирно, и лидер демонстрантов сказал ей, что Кен Эдварде связался с ним и назначил встречу на завтра. Но полчаса назад, к всеобщему удивлению, прибыл Грегори Купер. Сперва он потребовал, чтобы открыли ворота фабрики и дали ему проехать, а когда получил отказ, вышел из машины. Последовала небольшая перебранка, в результате которой Грегори все-таки позволили пройти в административный корпус.
Полчаса спустя подъехала полицейская машина и остановилась в нескольких ярдах от ворот. Следом принеслась свора репортеров и фотографов из местной газеты.
Мирное настроение пикетчиков быстро сменилось агрессивной враждебностью, когда Грегори вышел из здания и один из рабочих, которого Грегори вслух обругал по пути на фабрику, заметил его.
— Не думаете же вы в самом деле, что сможете повлиять на решение Эдвардса закрыть фабрику? — услышала Грейс презрительный вопрос Грегори, обращенный к собравшимся рабочим.
— Он согласился встретиться с нами завтра утром, — ответил ему кто-то из толпы.
— И вы считаете, что он услышит то, что вы ему скажете! Вы еще глупее, чем я думал. Он уже пришел к выводу, что фабрика нежизнеспособна, и кто может его за это осудить — с такой-то ленивой и бестолковой рабочей силой, как вы? Это из-за вас нам пришлось продать фабрику. Всем известно…
Грейс негодующе фыркнула.
— Это неправда, — перебила она Грегори, заставив его посмотреть на себя.
— Боже мой, кого я вижу! — язвительно воскликнул он. — Наверное, мне следовало бы догадаться, — продолжил он, сальным взглядом обводя облаченное в джинсы и майку тело Грейс. — Родительский комитет вас за это не похвалит, вам не кажется? Но с другой стороны, вашей драгоценной школе придет конец с закрытием фабрики, так? Похоже, что я все-таки получу строительную площадку. — Подмигнув, он целеустремленно зашагал к Грейс.
Его хотели остановить, но он двигался слишком быстро и напористо. Когда он подошел к Грейс, один из рабочих попытался заступить ему дорогу. Это был юноша, далеко не такой крепкий, как Грегори, и Грейс болезненно поморщилась, когда Купер с легкостью отшвырнул его в сторону.
Юноша в ответ ударил его… Внезапно Грейс показалось, что разверзся ад. Люди кричали, толкались. И тут, к изумлению Грейс, Грегори схватил ее за руки и потащил куда-то вперед.
Она пыталась сопротивляться, размахивая руками, когда он намеренно грубо толкал ее.
Ее паника была сродни той, что испытывают все женщины, чувствующие, что попали в руки врага, и не имела ничего общего с ее участием в демонстрации. Грегори подтащил упирающуюся женщину к вылезшим из машины полицейским и заявил, что она напала на него.
— Я настаиваю на том, чтобы вы арестовали ее, офицер, — услышала Грейс его голос, одновременно заметив устремленный на нее гаденький победный взгляд. — Возможно, я подам на нее в суд за нападение.
Грейс по наивности пыталась возражать, но ее уже заталкивали в полицейский фургон, который со скрежетом затормозил рядом с патрульной машиной. Ослепительная вспышка, когда оказавшийся поблизости фотограф снял ее, заставила Грейс зажмуриться.
В полицейском участке было людно. Суровый сержант, которого она не знала, начал всех допрашивать. Грейс стало дурно. Голова болела, она чувствовала себя грязной и испуганной. На ее руке — там, где Грегори схватил ее, — остался синяк.