- Ты, милкин, не сумлевайся. Ты числися в главных гостях. Потому как ему сродственником приходися. Потому и определили тебя в светлицу, чтоба скореича себя обретши. Та, милкин, везунок! Потому как он - как есть за справедливость. А чтоба свою кровь не обделить. И ты, милкин, не последняя спица в колесе-то. А то - числюсь! Ишь ты - неблагодарник!
- А-а, вон как...Гостем числюсь. Родня твоему рабу... рабовладельцу... Вспоминаю: черная комната, черная войнушка, черная охота... И, вдруг сверху... Плита! Тяжеленная... Уже труп... Тело бывшей супружницы... Жены! Как бы... И, потом - все. Провал. А сейчас вот... Вот трусил глаза открыть. Трусил... Оказалось, зря. Все - зря. И живу снова... Зряшная затея - моя жизнь... Да?
- Милкин, а ты не горючься. Тутака таки бабенцы приглядны. Со всеми достатками в придачу. Выбирай каку хошь, и холь ее. Потому как он повелел, чтоба знатно приветить. Чтоба никакого отказу и бесперечиния. Не тужь, милкин. Ага, вота и дождалися офицанки! Вон, милкин, скореича разуй глазенки, вместе с бульонцем и бабенца кака справна и лакомна!
Убрав взгляд с гипнотического неживого ядра-светильника, я тотчас же уперся им в объявившееся бесцветное рослое женское существо - в "офицанку", которая толкала перед собою двухэтажный хромированный стол-поднос, прозрачную верхнюю столешенку которого занимала всего одна черная миниатюрная посудина, по всей видимости, - супница с обещанным "бульонцем".
Застыв прямо напротив меня, безмолвное, безулыбчивое, обряженное в черную балахонистую казенную хламиду, в виде борцовского кимоно, существо, как бы демонстративно держало паузу, позволив хорошенько разглядеть себя.
Снизу, от подушки, пришедшая казенная особа виделась мне натуральной дылдой, имеющей в активе те же вершковые данные, что и давняя банщица-утешительница, походя отвергнутая мною - Шурочка. Правда, второй подобной монолитной конструкции здесь не ночевало. Скорее преобладала подиумная гончая поджарость.
И расплывчатое ощущения возраста - от семнадцати до двадцати пяти.
И льняные (наверняка собственные) волосы стискивал тусклым полумесяцем титановый кокошник-гребень, оставляя посредине, на виду, гладко прибранный розовеющий пробор.
И я догадывался, - это роскошное тугое некрашеное волосяное убранство заканчивается где-нибудь у нежной поясницы пионерским бантом или легким титановым же прижимом, сдерживающим концы спелой допотопной косы-батона.
И заурядное простоватое круглоликое лицо не оживлено мертвыми макияжными мазками визажиста.
И поэтому ее скулы и веки представали странно детскими и почему-то не очень живыми, полнокровными, - вроде фарфорового изделия, выполненного набитой ремесленной рукой, но второпях (а то и в целях экономии) не раскрашенного, но оттого не менее ходко продающегося с уличных лотков.
- А, милкин наш, уже молодцом! О бабешечки мысля опять же, потому как, милкин, в самом соку! А опосля бульонца, а отчего ж и приласкать, а? Заместа десерту-пряника, а милкин!
- Бабуль, вашими устами да мед пить...От бульонца, да, не откажусь. А там поглядим... на мое поведение.
- Милкин, а ты не тушуйсь. Девка, как сам вишь справна по всем статьям. Подмогнет, и сам не углядишь, как взбереся на кобылку. Она, Нюрка-то, затейна бабенца! Из гробца вытягнет, не токмо что из постели!
"Затейна" неписаная и некрашеная красавица, так и не допустившая на фарфоровую физиономию служебной улыбчивости, наконец, обогнула свой стол-самокат, неторопливо приблизилась ко мне болезному. И безо всякого уведомительного медсестринского подходца подхватила под мышки, и одним могутным махом утвердила на мое малочувствительное седалище. Причем, в качестве сиденья пригодилась моя належанная нанюханная жестковатая подушка, обтянутая каким-то табачного колера шерстистым текстилем.
И голову мою тотчас же в точности загрузили мореплавательным дурнотнотным дурманом. И чтобы, как-то усидеть, она (головушка, разумеется) сама уронилась вперед, прижавши колючий подбородок к груди, смеживши любознательные очи, которые заволоклись каким-то дрянцовым багрянцем...
Желудок сделал идиотскую зряшную попытку освободиться от лишнего содержимого, - в то время как в нем кроме горького желудочного сока более ничего не водилось...
Я сделал самостоятельную героическую попытку перевести самого себя в привычное ничковое положение, для чего елозя по сиденью-подушке, попытался съехать с нее, - увы, даже для этого незатейливого маневра в моих филейных мышцах не оказалось достаточно физической энергии и настырности, - о наступательности и прочей интимной привередливости и речи быть, не могло.
Я окончательно уразумел (но отнюдь не смирился), что мою единоличную особу, мою физическую сущность поместили в какую-то ватную куклу-валяшку, которая чувствовала себя исключительно отвратно, и всякого там "бульонца" влить в свое обесчещенное и очищенное нутро не сумеет (и не позволит никому!) не под каким милосердно-бабуськиным соусом.
Хотелось единственного, еще никогда не опробованного...
Уснуть лет на сто, или на худой конец, срочно застрелиться из революционного личного оружия. Вот только одна незадача, - самовзводного стрелкового атрибута, в данную уныло-решительную минуту, мне, скорее всего не доверят. Определенно, заподозрят какую-нибудь неадекватную психопатную суицидальную пакость...
- Мне бы это, залечь...Плыву, и это... Плохо! - глухим гастритным басом выпростались из меня пара-тройка скудных жалоб.
- Милкин, а нук наберися терпения! Ишь, заплывщик тожа. Ну, стошнит чуток. Ну, проблюеся больонцем. А всешки не все сплюнешь. Малость нужная в кишечках и застрянет. А польза, какая! Не ерепенься, милкин, хлебни сколь смогешь.
- Мне бы чего такого - промочить...Или закурить, а? - сделал я неуклюжую не молодецкую попытку оторвать свою подбородковую запущенную растительность от другой, нагрудной, заросшей и прореженной какой-то пегой порослью...
"Это ж, откуда на моих грудях столько благородного металла?" - не преминул поиздеваться я над своим хилым рудиментом - серебристо кудельным газоном, и тут же почувствовал на спекшихся губах пряную нежную жижу...
Я попытался отпрянуть от края чернично блескучей чашки, в которой слабо курилось весьма пользительное варево - "бульонец", - однако мою марионеточно валкую голову с мягкостью и одновременно же с настойчивостью придержали, приказав шершавым странно неженственным голосом "затейной бабенцы":
- Нужно выпить! Рекомендуется пить мелкими глотками.
И пришлось мягко угнетаемой кукле подчиниться.
Пришлось наполнять свое полое выдраенное нутро куриным "рислингом", блюдя рекомендацию неуступчивой бледнолицей "офицанки", - мелкими судорожными прихлебами.
И себе на удивление, по прошествии незначительных минут, уже сам, вцепившись в черно-лаковую деревянную пиалу, цедил из нее духовитый целительный бульон, швыркая носом, в котором невесть откуда завелся конденсат, не насморочный, но весьма натуральный всамделишный.
Ежели после первых наянливых приказных глотков, я еще чувствовал всю полостную систему, отвечающую за пищеварение, - именно последовательность включения каждого органа в момент заполнения основной приемной емкости желудка, - то уже на пятом заглоте, отвратительные (выделительные) ощущения оставили мой мозг в покое, - система вошла (включилась) в режим автопилота, и более не докучала своими прилежными органическими манипуляциями, так сказать, капитану...
И на каком-то очередном горячительном прихлебе я впал в блаженное обжорно наркотическое забытье. То есть самым бессовестным эгоистическим образом откликнулся на приглашение своего старинного знакомца дедушки Морфея.
И привиделся мне преудивительно неприличный сон.
В этом болезненном сновидческом бреду, я нечто непотребное позволял с моей новой утешницей, - той, что сумела напоить меня чудесным волшебным варевом, после которого...
6. Сновидческие подвиги одиночки