Да.
— Что?
— Вопрос простой, — разрезает жалкий метр между нами его низкий голос.
— Я тебя не понимаю, — вру слишком откровенно.
— Что непонятного? Зачем твой пьяный отец сбил мою маму, а ты соврала об этом? Причин я тоже не пойму, но фактов это не меняет.
— Я не…
Тело пронизывает дрожь, ладони бьет тремор. В воздухе зависает отчаяние. Оно пахнет опасностью и скользкой дорожкой, куда меня затягивает.
— Ты лет с двенадцати, наплевав на тусовки, каталась в это время на своих дурацких роликах. Да я чуть ли не каждый божий день тебя видел после тренировки! А в тот единственный вечер ты вдруг решила себе изменить? — Он продолжает вести машину уверенно, не отвлекается, сворачивает на сложном перекрестке, но меня кроет.
— А ты следишь за мной?
Он слишком близко подбирается к истине.
— Давай не будем о том, кто и за кем следит. Ты не устала наблюдать, как я тренируюсь, из своего окна?
Звучит как вызов, и я против воли краснею — точно знаю по горящим щекам. Значит, мое укрытие совсем не безопасное, как я полагала? Но даже если так, то что?
Что ему надо?
— Слушай, — продолжает он, видимо, догадавшись, что моего ответа не последует, — весь район знает, как бухает твой отец. И что он творит в последнее время тоже — и про разбитых гномов Романовых, и про снесенный шлагбаум на въезде. Неужели ты полагаешь, что кто-то верит в его невиновность? — Он тормозит на светофоре и, повернув ко мне голову, впивается в меня взглядом. — Неужели ты думаешь, в это поверю я?
— Неужели ты считаешь, что мне есть до этого дело? — повторяю я его едкий тон. — Если у тебя есть претензии к судебной системе…
Я вытираю стекающие с волос по лбу капли и хлюпаю носом. Меня слегка трясет, но я не понимаю, от холода это или испепеляющего взгляда Бессонова.
— Жизнь показала, что есть лишь один честный суд. И мы все там рано или поздно окажемся.
Мне приходится крепко обнять себя, чтобы хоть как-то унять нарастающую дрожь. Ян делает музыку громче и больше не заговаривает со мной, и это очень хорошо. Но я все равно до самого дома гадаю, как так вышло, что, несмотря ни на что, еду с ним в машине. Кто бы увидел из университетских, не поверил.
Оставшуюся часть пути я прикидываю в голове, что сегодня меня вряд ли хватит на главу, которую задолжала девочкам — я уже много лет перевожу зарубежные книги и фанфики и сейчас участвую в народном переводе крутой серии про одноногого частного детектива, которую у нас выпускают с большой задержкой. Тяга к расследованиям, привитая мне с детства папой, который вместо сказок про принцев читал мне Конан Дойла, неумолима — с возрастом становится только сильнее.
Уже увидев знакомый указатель, который означает, что через пять минут мы будем на месте, я бросаю взгляд на недовольного Бессонова и судорожно пытаюсь выдумать, что скажу ему на прощание. И скажу ли что-то вообще. Вроде бы и нащупываю нечто, граничащее между сарказмом и прямым текстом идти на три веселых буквы, но все не то. Уверена, что самый крутой ответ я придумаю, когда буду лежать у себя в спальне одна — просто муд по жизни.
Правда, я обо всем этом забываю, когда мы заворачиваем к нашему дому. В свете тусклого фонаря и под проливным дождем я издалека замечаю фигуру отца, который топчет выжившие пионы и купается по колено в грязи. И все бы ничего, не будь в его руках очередной бутылки.
Едва Бессонов тормозит у своего крыльца, я, не прощаясь, выскакиваю из машины и спешу подхватить папу под плечо, когда тот шатается и кренится в сторону, чтобы вот-вот распластаться в луже на подъездной дорожке. Я не поднимаю глаз, но чувствую, что Ян смотрит. Смотрит, не отрываясь, на нас, а у меня от испанского стыда сводит желудок. Тошнит, и к горлу подступает желчь, что я вообще ела сегодня?
— Папа, папуль! Пошли, пожалуйста! Тебя не должны видеть таким, — бесполезно умоляю я, потому что он снова не в адеквате, бродит на границе реальности и фантазий.
— Лизочка, она вернется ко мне… Она обязательно…
Он спотыкается на ступеньке, падает на колени, и его выворачивает прямо перед дверью, а я изо всех сил стискиваю челюсть, чтобы не последовать его примеру. Слезы стекают по щекам и смешиваются с каплями дождя, делая их такими солеными. Запах чистого влажного воздуха — единственное, что спасает от тошноты. Запах и уверенность в том, что за мной наблюдают. Поэтому я собираю волю в кулак и помогаю папе подняться. Сначала нужно спрятать его дома, потом уже все остальное. Бессонову ничего не стоит нажаловаться инспектору, и тогда отцу продлят испытательный срок. Или того хуже — заменят условный на тюремное заключение.