Вымучиваю в отражении улыбку и бешусь еще сильнее, потому что ненавижу свои выпирающие клыки. В детстве мне их вырвали, чтобы передние зубы встали на место, но, когда начали расти коренные, все пошло не по плану. Родители пожалели меня — пластинки насильно не ставили, так как я боялась, что меня будут дразнить. Поэтому заработала комплекс на всю жизнь. Это я уже сейчас научилась рефлекторно прикрывать рот рукой, когда смеюсь, и улыбаться без зубов, раньше у меня через день случалась истерика. Как-то раз я даже порезала все фотографии, где они были видны.
И это я еще молчу про шрамы, которые заработала, втихаря сжигая мамины фигурные свечи — в двенадцать я часто переодевалась в ее шелковый халат и воображала себя такой же крутой актрисой. Свечи жгла для атмосферы, а по итогу подожгла синтетический тюль в родительской комнате. Все закончилось почти хорошо благодаря садовому шлангу. А про щиколотку и мой позор перед Бессоновым я даже вспоминать не хочу. Слава богу, мы учились в разных школах (он — в спортивной) и не пришлось хотя бы там встречаться с ним — чтобы сгорать от стыда, хватало и двора.
Кривлюсь сама себе, а после убегаю в ванную, где быстро скидываю джинсы с кофтой и отправляю их в корзину для белья. Понюхав пижаму из сушилки, потому что ненавижу, если папа забывает и портит мою одежду своим кондиционером, я уже предвкушаю сон. О да, в мягкой кровати с ортопедической подушкой, которые мама пару лет назад накупила для всей семьи, прозябающей над компьютерами. Но между ребер внезапно простреливает.
Я не могу сделать вдох.
Дверь в папину спальню открыта, а он всегда запирает ее за собой. Пол усеян клочками бумаги, и это очень нехороший знак. Сердце сжимается, щемит в груди. Я не слышу музыки — пульс барабанит по вискам. Я будто проваливаюсь в бездну — в животе все переворачивается, как при свободном падении. Боюсь сделать шаг, потому как уже знаю, что меня ждет.
Заглядываю в комнату, но там никого нет. Папы нет.
Забыв обо всем, я обегаю весь дом — пусто. Точно ищейка, с надеждой обыскиваю двор — нет, никого, пустота.
Во мне закипает злость. Ну что, он совсем не понимает? Если его заметят после десяти на улице, еще и в нетрезвом виде… да кто угодно! Соседи, прохожие, не дай бог, тот же Бессонов! Если его вдруг заберут в дежурную часть, то он… Он ведь не отделается предупреждением! С его вечными опозданиями на несколько дней в инспекцию, с тем, как он грубил сотрудникам… Он же просто сядет в тюрьму!
Главное правило условного срока — исправление осужденного. А этот осужденный ни черта не хочет исправляться! Ему будто бы все равно. Иногда мне кажется, что он намеренно ищет неприятностей, пока я извожу себя, беспокоясь за него.
В чем была, прыгаю в «Конверсы» и вылетаю из дома. Даже без ключей. И мой забег по району напоминает девять кругов ада по Данте. Я ношусь по дворам, заглядываю на детскую площадку, рыскаю между рядов с алкоголем в местном магазине. За каждым углом, где я снова не нахожу отца, меня ждет очередная невыносимо болючая порция разочарования. В наливайке его тоже нет.У озера только пару машин, в которых, скорее всего, занимаются сексом. На остановке гуляет ветер.
Мне кажется, что вся моя истерика длится один сумасшедший миг, на деле же я успеваю вспотеть, чтобы потом замерзнуть. А когда смотрю на часы, оказывается, что прошел уже целый час. Отчаяние накрывает меня с головой. Я сдуваюсь, обнимаю себя, только бы не рассыпаться, и волочу ноги домой. Со стопроцентной точностью собираюсь сделать кофе и сторожить папу на крыльце хоть до утра — если он ведет себя, как ребенок, мне придется быть взрослой за двоих. Но меня очень внезапно окликают.
— Мне кажется или это Ланская?
— Да она это, дебил!
— Мика!
Я поднимаю голову, застываю, оценивая обстановку, и вся накопленная злость просится наружу. Прямо в сторону компании гиен.
— Эй, Мишель! Зайка, иди к нам! — слащаво и заискивающе зовет меня Остроумов.
Будто интонация что-то изменит. Будто я тупая и поверю ему.
Взгляд скользит с его лохматой головы на захлебывающегося смехом Книжника, который хлопает по плечу еще одного их мерзкого дружка, Мирона Давыдова, а затем стопорится на нем. На Бессонове, что стоит чуть в стороне ото всех и с надменным видом созерцает происходящее.