Возвратившись в столицу, Март некоторое время пребывал в состоянии шока. Представьте себе: вы приехали после долгого отсутствия домой и обнаружили, что родители ваши давно умерли, в квартире, некогда им принадлежавшей, живут чужие люди, а вас, как выяснилось, давно похоронили.
Три дня отставной разведчик беспробудно пил водку с первыми попавшимися знакомыми, которых удалось убедить, что он вовсе не труп, а вполне даже ничего себе парниша с приличной пачкой чеков. Залил горе, отошел, навестил могилки родителей. Тут как бы сам собой, ненавязчиво, всплыл извечный российский вопрос: где жить и что делать?
Насчет «где жить» получился полный облом: родители, старые коммуняки, при жизни не удосужились приватизировать даденную родиной хорошую квартиру на Кутузовском проспекте, а Март вроде бы погиб. Потому квартирка двухкомнатная общей площадью 68 квадратов мгновенно отошла сынку какого-то большого мужика с портфелем. Попытка восстановить справедливость увенчалась грандиозной дракой во дворе родного дома. Март просто пришел пообщаться: хотел на совесть надавить, а сынок портфельный – убежище порока – по телефону звякнул и вытребовал пятерых своих дружков, которые где-то там в подвале качались, лупили по грушам и вполне искренне полагали, что являются духопреемниками Брюса Ли. Отставной разведчик при виде такого мерзкого отношения к своей персоне мгновенно осерчал и в течение аж целых двух минут (это довольно большой временной интервал для рукопашника такого класса, работающего с «чайниками») убеждал хлопцев, что они не совсем правы. Сынка портфельного и еще троих увезли с травмами в Склифосовского, а Марта взяли в ИВС, откуда через 72 часа он перекочевал в печально известный следственный изолятор № 4.
Вот тут судьба впервые за все время проявила некоторое снисхождение к нашему парню. В камере, куда попал Март, сидели по какому-то делу двое «афганцев», которые тремя годами раньше покинули негостеприимные ВС и подались в сомнительную коммерцию. По-видимому, «коммерческая» жизнь была не в пример приятнее, чем ревностное служение родине: оба бывших офицера имели тела и лица раза в три шире, нежели у их вновь обретенного товарища по несчастью. Кроме того, при взгляде на эти самые лица даже у отъявленного пессимиста вряд ли возникла бы мысль о том, что в тесной камере следственного изолятора данные товарищи чувствуют свою ущемленность и оторванность от социума.
– Пшел на пол, – не повышая голоса, распорядился один из коллег Марта после выяснения личности новичка и бесцеремонно толкнул довольно крепкого мужлана среднего возраста, спавшего на втором ярусе. – Теперь здесь будет жить братуха. Давай, в темпе!
Мужлан безропотно собрал развешанные на дужках шмотки и полез устраиваться под нижнюю «шконку» – в восьмиместной камере разведчик оказался четырнадцатым, что было совсем не так уж плохо, учитывая хроническую переполненность наших пенитенциарных учреждений.
– Ну зачем же так? – засмущался Март. – По очереди бы спали – ничего страшного…
– Перебьется, – заявил второй коммерсант и счел нужным пояснить с ленивым возмущением: – Крыса тыловая! Пока мы там в горах кишки на камни наматывали, они тут жировали. Ша! Теперь наш черед. Давай, братуха, устраивайся и ползи к нам – отметим встречу, – и потянул откуда-то из-за «шконки» увесистую сумку с ароматом копченостей, в которой явственно что-то булькнуло…
Вот таким образом Март впервые соприкоснулся с таким понятием, как «корпоративная принадлежность», несколько скособоченным ввиду специфических условий существования в СИЗО. Ветераны-коммерсанты долго сидеть в камере не пожелали: собратья по «цеху» приняли все меры, чтобы как можно быстрее вытащить их на волю.
– Не боись – мы за тебя словечко замолвим, – пообещали они Марту на прощание. – Ты кругом прав, статья липовая – ежу понятно. Держись…
Вопреки ожиданиям, Марта действительно вскоре выпустили. Коммерсанты сдержали свое слово: подключили к делу освобождения бывшего разведчика «Афганвет» и все общественные организации, так или иначе связанные с афганской войной.
«Он умирал в горах Афгана, а в это время его квартиру занял толстомордый буржуйский сынок. Он приехал домой, а во дворе родного дома его хотели убить осатаневшие от безделья дружки буржуйского сынка. Но ветеран-орденоносец не захотел умирать на родной земле. Не для того он обманул смерть на суровой чужбине. Он вспомнил все, чему его научила война, и принял неравный бой. И в результате угодил на нары…»
Март только криво ухмылялся, читая в трех газетах одну и ту же статью, не отличавшуюся изысканностью стиля, но вполне слезливую, чтобы пронять до самой задницы заскорузлую душу обывателя. Статья сильно искажала факты. Март никогда не был орденоносцем. А бия во дворе раскачанных дружков портфельного сынка, он даже не подумал о том, чтобы применить то, чему его научила война. На войне, столкнувшись внезапно нос к носу с отделением «духов», разведчик угостил бы их парой гранат, а потом в упор расстрелял бы из автомата. А тут получилось совсем не так: повалявшись недельку в больнице, портфельный сынок и его дружки целы и невредимы пошли себе опять качаться в подвал. Какой же это бой? Так, дружеская трепка, не более. Однако крыть было нечем: на дворе висел 1989 год, вовсю свирепствовала перестройка и так называемая гласность.
– А что – можно пойти квартиру истребовать обратно? – наивно поинтересовался Март у благодетелей. Коммерсанты – звали их Саша и Жора – приютили его в подсобке бара «Абордаж», владельцами которого они являлись, и наградили должностью вечернего вышибалы.
– Про квартиру забудь, – грустно сказал Жора – старший в паре. – Это ж только в газетах – гласность. А на деле все как было, так и осталось, миром заправляет номенклатура. Этот козел согласился забрать заявление только при условии, что ты больше никогда не вспомнишь про свою квартиру. Дернешься – по новой накатают и опять упекут. Так что думай сам: на воле без хаты или опять в камеру, и черт знает, чем эта твоя тяжба кончится. А вообще, радоваться должен, что «афганцем» оказался да нас встретил. Если б не это, парился бы по полной…
Вот так получилось. Март шибко горевать не стал: угол имелся, работа не пыльная, местами даже интересная, платят коммерсанты вполне прилично, и дев кабацких ежевечерне – невпроворот. После закрытия бара у черного входа новоявленного расфранченного вышибалу (Март всегда одевался с иголочки, носил ослепительно белые рубашки и стильные галстуки) ожидала кучка «неснятых» возбужденных поклонниц, желавших отпробовать плотской любви с высоким стройным мачо.
С одной из таких любительниц приключений у Марта получился маленький роман с далеко идущими последствиями. «Абордаж» в числе заведений высшей категории, увы, не значился – так себе, кабачок средней руки для простой публики, не отягощенной солидным капиталом и излишним весом в обществе. И девы, которые посещали сие достославное прибежище греха, сами понимаете, относились к категории повышенной доступности – «центровыми» «шкурами» здесь и не пахло, они тусовались в более приличных местах. А тут вдруг однажды, тихим октябрьским вечерком, ближе к полуночи, подкатывает к парадному входу «Абордажа» кроваво-красный новенький «Шевроле». А на дворе, напомню, завис 1989 год, наша публика пока не избалована повсеместным засильем «шестисотых», «кабанов», широких джипов и серебристых «Лексусов». Из тачки выплывает примадонна без верхней одежды, в большом количестве драгметаллов и таком прикиде, будто она пять минут назад разругалась со своим кутюрье и уто€пала с подиума «Базара», забыв переодеться, в расстроенных чувствах. Выбирает примадонна столик где-то в уголке, сидит полчаса, употребляет не торопясь неразбавленный «Чивас Ригал» с засахаренным лимоном (в запасах «Абордажа» всегда имелись неплохие напитки для своих и особо важных) и глазеет на окружающих, нервно покуривая длинную сигаретку. А через некоторое время, употребив подряд три по пятьдесят и вполне пресытившись видом глазеющего на нее плебса, вдруг выруливает в холл и с ходу заявляет скучающему на входе Марту: