— Стой! Держите ее! — закричал Бодров, и двое спецназовцев бросились за ней вдогонку.
— Не подходи! — визгливым голосом заорал Карев.
Омоновцы замерли в нерешительности. Клавдия плечом толкнула дверь и влетела в церковь.
Отец Сергий сидел на мраморном полу и тихонько плакал. Лоб у него был разбит. Кровь залила все лицо и капала на сутану.
— Что с вами?! — Дежкина упала на колени и выхватила платок. — Чем это он вас?
— Это ничего… это ничего, — тихо пробормотал батюшка, пытаясь встать.
Клава облегченно вздохнула. Значит, не ножом, значит, не так, как тех женщин. Она промокнула платком кровь со лба.
— Я сейчас врача позову.
— Не надо. — Отец Сергий взял у нее платок и вытер лицо. — Вы его спасайте. А это ничего.
— Как он на крышу попал? — Клавдия помогла батюшке подняться. — У вас что, окна не закрываются?
— Да вроде закрыты были. — Батюшка сел на лавку. — Когда ремонт делали, мы рамы глухие ставили. — Он вдруг взял Клавдию за руку, посмотрел в глаза и тихо попросил: — Остановите их. И его остановите. Это же храм Божий. Господи, что же это делается?
— Все будет хорошо. — Клавдия положила его руку себе на плечо. — Вы не волнуйтесь, бойни тут не будет. Я не допущу. Пойдемте, там «скорая помощь», вам перевязку сделают.
Карев одной рукой держался за крест, а другой все время крестился, изредка выкрикивая:
— Грешен! Грешен! Перед всем православным миром каюсь, что грешен! Простите меня, ради Спасителя нашего Иисуса Христа! Любую кару готов принять.
— Карев, слезайте немедленно! — кричали ему по матюгальнику. — Слезайте, или применим силу!
Но он не обращал внимания.
— Ну что, доигралась, Дежкина? — зло прошипел Чепко, подскочив к «скорой помощи». — Вот и товарищу священнослужителю голову разбили. Хорошо еще, что хоть жив остался.
Клавдия бросила на него короткий взгляд и не ответила. Тогда Василий Иванович кинулся к Бодрову:
— Штурмовать надо, штурмовать. Он так до утра провыступать может.
— Поздно штурмовать. — Бодров бессильно сжимал пудовые кулаки. — Ну вот что мне теперь делать, а? Пожарников, что ли, вызывать?!
Но пожарников вызывать не пришлось. Потому что Карев вдруг закричал:
— Православные люди! Каюсь перед вами! Я убил! Простите меня, грешного, и не поминайте лихом!
Потом отпустил крест, раскинул руки, как крылья, и, оттолкнувшись ногами от купола, полетел вниз…
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ
Вся прошедшая неделя слилась для Клавдии в один нескончаемый день — день споров, скандалов, обид, разочарований и растерянности.
До самого последнего момента Клавдия не верила, что маньяком в самом деле был Карев. Она как-то приняла сразу кленовское определение — дьячок просто эксгибиционист. Тоже своего рода сдвиг по фазе. Но не такой уж опасный. Самое страшное — начнет девочкам у школы показывать свои мужские причиндалы. Тут, конечно, тоже не сахар. Всякое крайнее проявление — гадость и гадость. Но убивать Карев не мог.
Клавдия действительно верила в это до того самого мгновения, как тело дьячка, ударившись о крышу церкви, покатилось по ней, гремя по жести, и упало на землю.
Отец Сергий, выскочивший из «скорой», опустился на колени и зарыдал.
Дальше началась какая-то суматоха и суетня, когда никто не знал, что нужно делать.
Бодров и Чепко что-то орали, но их никто не слушал. Бездыханному Кареву зачем-то нацепили наручники, а потом все никак не могли их снять, потому что потеряли ключи.
Потом «скорая» увезла тело.
А потом ночь плавно перекатилась в день и начались вызовы на ковер.
Клавдия ходила по высоким кабинетам послушно и безучастно. Она сама ничего не понимала. Не мог человек, играющий великого грешника, броситься вниз головой. Все должно было кончиться не так. Карев должен был в конце концов спуститься вниз и в соплях и слезах, бия себя кулаками в грудь — тоже показушные жесты, — признаться, что никого не убивал.
А он бросился вниз головой.
Клавдию именно потому и драили на коврах, что она всем твердила с упорством, достойным лучшего применения:
— Этого не может быть… Это не он… Он поскользнулся, наверное…
Но свидетелей было предостаточно — дьячок никак не поскользнулся, он сам прыгнул вниз.
У нее еще оставалась одна надежда — да-да, теперь страх превратился в надежду, — что через восемь дней опять будет найдена мертвая женщина.
У последней жертвы во рту был листок из Библии — на этот раз из Песни Песней Соломона. Тоже никакой логики. Если бы и другие листки имели отношение к любви, то можно было бы говорить о сексуальном маньяке.