Китнисс хочется убивать, но, в конце концов, она старательно съедает все, что находится на тарелке. Доктор внимательно смотрит, с какой тщательностью пережевывается пища, и так же внимательно смотрит за каждым глотком, отчего Китнисс давится и злится еще больше. Но, по крайней мере, она не лежит и не смотрит в потолок. После ухода доктора она даже мечется какое-то время по маленькой палате со сжатыми кулаками и выкрикивает какие-то оскорбления в спину ушедшего, но устав, устраивается на кровати с поджатыми ногами, а ночью засыпает, так и не решив, что ей делать дальше.
Его присутствие ужасно выматывает.
Но потом он начинает мучить ее по-настоящему.
- Итак, ты спишь в положенное время, не устраиваешь голодных забастовок, не пытаешься вязать из простыней веревки и вешаться прямо здесь, - Аврелий внезапно поднимает взгляд от чистых листов своего блокнота и наблюдает за тем, с каким интересом Китнисс изучает прежде неинтересные ей простыни. – Нет, дорогая, можешь не пытаться. Эти простыни – специальный заказ прямо из Восьмого Дистрикта. Поверь, по приказу Президента Пэйлор, там из ткани умудрились сделать целое произведение искусства.
Эвердин надувает губы и отворачивается. По той решимости, которую доктор видит в ее глазах, она решает и дальше играть в молчанку. Что ж, есть игры и похуже этой, и ты в них играла, девочка. Посмотрим, как тебе придутся по душе игры психологические. Посмотрим, как быстро ты сломаешься.
- Ты делаешь все, что полагается делать для выздоровления, но ты продолжаешь играть в молчанку, - резюмирует врач. – Я спрошу тебя еще раз: ты хочешь поговорить? – Эвердин делает вид, что крайне поглощена созерцанием завешенного окна, и Аврелий хлопает в ладоши, и улыбается, когда пациентка вздрагивает. – Что ж, ты еще жива, это радует. Не хочешь говорить ты, говорить буду я.
Делай, что хочешь, думает Эвердин.
И вскоре жалеет об этом.
- Ты не хочешь говорить обо всем, что произошло с момента, когда имя твоей сестры прозвучало на Жатве, - у доктора хорошо поставленный голос, но одним голосом он не ограничивается. – Тяжелая тема, разумеется. Имя маленькой девочки было вписано только один раз, но ее выбрали. Теория вероятностей, не более того. Теория, которая уничтожила привычный уклад сначала твоей жизни, а потом жизни всей страны.
Китнисс слушает невнимательно, но вздрагивает, когда доктор замолкает, позволяя говорить записи, транслируемой на одну из стен палаты. Записи с Жатвы, на которой она, Китнисс Эвердин, в нежно-голубом платье с истерикой в голосе вызывается добровольцем.
- Доброволец из Двенадцатого Дистрикта, - подытоживает Аврелий бесстрастно. – О, будь я аналитиком Голодных Игр, я бы уже почувствовал неладное. Но я в то время был заживо похоронен в Тринадцатом Дистрикте, а новости туда пусть и поступали, но все же с большим отрывом от реальности. Я бы ни за что не поставил на тебя, девочка. Даже после твоего интервью, на котором ты выглядела не более чем милой. Я не смог поверить, что ты – Огненная Девушка. Ты не казалась испуганной или жалкой, такой, какой кажешься сейчас, но я никогда не видел в тебе силы. Зато я увидел Пита, как ни странно. Все отчего-то смотрели на тебя, потому что он говорил о тебе. Он был голосом, но ты была лицом, на которое устремляли свои взгляды. Твое имя кричали после вашей победы, твое имя выкрикивала толпа на премьерном показе Квартальной Бойне, и ставки делали, прежде всего, на тебя. Ты хочешь поговорить со мной об этом, девочка? Ты можешь объяснить мне, что видели они все в тебе такого, чего я не видел в тебе? Ты можешь просветить меня, как тебе удалось всех обмануть? – Аврелий говорит уже тише, внушительнее, и Китнисс закусывает губу, не показываясь из-под сооруженного ею убежища. – Нет, ты не можешь. Это была какая-то иллюзия, и эта иллюзия свела с ума весь Панем. Ты так неубедительно играла в любовь, что тебе поверили только жаждущие чего-то нового капитолийцы. Ты выжила благодаря идее со смертельными ягодами, и бросила тем самым искру в Дистрикты, к тому моменту представляющие собой сухой обезвоженный хворост. Но потом началось самое интересное – ты стала лгать. Бессовестно, но очень убедительно.
Голос Китнисс искажен записью, но девушка покрывается испариной, слыша его со стороны.
На записи она выкрикивает только имя.
В реальности она не выдерживает.
- Выключи, - вскакивает с кровати и нависает над доктором, еще не зная, что именно может использовать против него. Доктор качает головой; голос с записи им обоим едва не разрывает перепонки.
- Ты отвечаешь на вопросы, я выключаю запись, Китнисс.
Каким-то образом ему удается не просто увернуться от пощечины, но и перехватить руку пациентки.
- Ты слишком слаба, Китнисс. Тебе не справиться даже со мной, - улыбка кривит его губы, и руку Китнисс поспешно убирает, признавая его правоту. - Уговор? – спрашивает доктор еще раз.
- Пошел ты, - отвечает победительница Голодных Игр, пытаясь думать о чем угодно, только не о том, что вся эта ситуация возвращает ее мысленно на Арену Квартальной Бойни.
А потом она действительно возвращается на Арену, потому что имя, которое она выкрикивает на записи, меняется. Сердце начинает биться как сумасшедшее, в глазах темнеет. От накативших чувств девушка теряет равновесие, и повторяет имя своей сестры, вторя записи, только шепотом, не делая никаких пауз. Доктор держит ее за руку, и во взгляде его нет ничего человеческого. Мучения не заканчиваются даже тогда, когда в палате наступает оглушающая тишина.
Китнисс шепчет.
- Прим. Прим.
Аврелий возвращает ее к реальности пощечиной.
- Это может продолжаться целыми сутками, - говорит спокойно. – Я прошу от тебя совсем немногого – отвечать на мои вопросы. Уговор?
Китнисс не может думать. Китнисс не может говорить. Слезы текут по ее лицу, и она не пытается остановиться. Бездна отчаяния, из которой она не может выбраться, становится темнее и безысходнее. Вокруг нее сгущаются призраки со смазанными лицами. У них нет голосов, но каждое их прикосновение оставляет на коже ожог. Она понимает – перед всеми ними она виновата.
Еще одна пощечина, и мир превращается в белую больничную палату. Она, сжавшись, лежит на полу, над ней склонился врач, который настойчиво предлагает ей играть по его правилам. Ей хочется вцепиться в его глотку зубами, но вместо этого она слабым голосом спрашивает, за что он так с ней? Что она натворила такого, чтобы поступать с ней так?
В лице доктора Аврелия проступает жестокость.
- Ты сама признала свою вину, ты назвала себя преступницей и вынесла себе приговор. Но, видишь ли, девочка, за преступления, совершенные тобой, недостаточно расплатиться своей смертью. За такие преступления ты будешь расплачиваться своей жизнью. Каждый день. Каждый час. Каждую минуту.
Он так и оставляет ее, валяющейся на полу, сгорбившейся, не помнящей себя от жуткой боли, которая вновь и вновь разрывает ей сердце. Он просит ее подумать над его предложением, и уходит, но его слова так и остаются в белой комнате, как кинжалы, делающие раны в ее душе еще более глубокими.
Жаль, но душа не может истечь кровью.
…
Аврелий приходит каждый день. Задерживается рядом с ней на несколько часов. Он не обращает внимания на замкнутость и отстраненность пациентки. Не получая ответов, он сам отвечает на них, и Китнисс ломается первой. Подобных истерик с ней уже не происходит, потому что доктор не допускает воздействия слишком сильного. Он редко вспоминает Прим, но промывает каждую косточку Китнисс так, будто ему просто больше нечем заняться на досуге.
- Ты хочешь поговорить? Разумеется, нет. Тебе больше нравится лежать днями и ночами с открытыми глазами, и смотреть, как призраки водят вокруг тебя свои хороводы. Но признайся, Китнисс, ведь ты никогда не задумывалась о том, что сама стала призраком для кого-то. Ослепленная собственной болью, ты причиняла еще большую боль другим, как эгоистичный ребенок, всегда думая только о себе.
Он называет ее лгуньей. Он называет ее эгоисткой. Он переворачивает с ног на голову ее мотивы, и изображает ее чудовищем, в которое она сама вот-вот начинает верить. Он говорит. Каждый день говорит ей о том, какая она тварь. Как она была несправедлива – в своей победе, в своем проигрыше, в своем желании выжить, в своем желании умереть. Она была не права, когда соглашалась быть Сойкой-пересмешницей, потому что она была недостойна.