Он надеется, что вылечил Китнисс Эвердин, но он не может быть ни в чем уверен. Он признается в своих сомнениях миссис Эвердин, когда та заглядывает в его кабинет перед самым отбоем. Впереди его ждет целая ночная смена, а смены, подобные этой, навевают множество нехороших мыслей. Кажется, миссис Эвердин знает о таких сменах даже больше него самого, и садится напротив – опустошенная, отчужденная, но кажущаяся еще более прекрасной.
Ей с трудом удалось пережить это время. Камеры в палате Китнисс никуда не убрали, мотивировав это тем, что сама пациентка может сотворить с собою всякое, когда находится в одиночестве, но записи камеры не вели, транслируя все в прямом эфире на маленький экран в темной подсобке, в которой миссис Эвердин провела слишком много времени по прибытии в Капитолий. Это было ее решение – день ото дня наблюдать, как истязают ее дочь. Она страдала, быть может, но никак не показывала охватывающих ее чувств. Ее недоверие к новому способу лечения долгое время оставалось при ней, и выражалось, разве что, в поджатых губах и глазах, которые приходилось часто-часто закрывать, чтобы не плакать при посторонних. Доктор Аврелий многое слышал об этой женщине, но он не знал, что она настолько сильна духом, чтобы выдержать подобные часы, становящиеся днями.
- Как вам вообще в голову пришло подобное? – спрашивает миссис Эвердин сдержанно. – Это довольно жестоко, лечить мою искалеченную моральными и физическими травмами дочь.
Аврелий пожимает плечом.
- Эту идею мне подал наш общий знакомый, - говорил медленно, с расстановкой, еще не зная, стоит ли называть имя. Но миссис Эвердин не проявляет лишнего интереса.
- Должно быть, это человек с довольно непростой судьбой, - замечает она только, и переводит тему. – Вы думаете, что Китнисс больше не попытается сотворить с собою что-нибудь противоестественное?
Ее тихий безмятежный голос. Ее расслабленная поза, с идеально ровной спиной. Ее простая прическа – длинные светлые волосы уложены в косу, одну из тех кос, которые начали пользоваться популярностью после 74 Голодных Игр. Простое светлое платье. Ничего лишнего. Ничего выдающегося.
Почти ничего человеческого.
- Я не могу обещать, - признается Аврелий, и не видит никакой тени, как пристально не всматривается в лицо сидящей напротив женщины. Он теперь старается ничего не объяснять, никому.
- Но вы надеетесь, что однажды она сможет жить, как нормальный человек? – следует еще один вопрос, и доктор окончательно разубеждается в своей способности разбираться в людях. Потому что миссис Эвердин слишком спокойна для человека, прошедшего через ад. Все чувства, должно быть, просто достигли своего пика, и так как главным чувством ее было отчаяние, она перегорела, как спичка, и вместо живой женщины осталась только почерневшая обугленная тень.
Семья Эвердин будто превратилась в семью огненных переродков разной степени горения.
Вместо ответа на последний заданный ею вопрос, Аврелий качает головой.
Очередной жизненный удар миссис Эвердин принимает спокойно. Она потеряла мужа во взрыве на шахте. Потеряла младшую дочь после бомбежки Капитолия. Она уже теряла свою старшую дочь, теряла, и находила, и опять теряла. Имена всех ее мертвых родственников не вмещаются в ее памяти, она смотрит на Китнисс со смешанными чувствами вины и ожидания. Ты уже умирала, зачем ты мучаешь меня тем, что еще живешь? Я тебя уже хоронила, почему я должна раскапывать и закапывать вновь твою могилу? Аврелий не жалеет, что позвонил ей, но жалеет, что она приехала сюда, обескровленная, уничтоженная, спящая наяву с широко открытыми глазами. Она видит Китнисс, но думает, что видит очередной призрак, чуть более живой, чем прежние призраки, переступающие порог ее дома и прикасавшиеся к ней. Чуть более теплый призрак, который рыдает в ее объятиях и не хочет ее отпускать, но она не может понять, как этот призрак оказался так далеко от свежей могилы? Миссис Эвердин была на могиле своих дочерей только дважды, и увезла в свой новый дом только горсть земли, потому что этой горсти ей достаточно. Она знает, что на могилах теперь всходят цветы, но цветы не олицетворяют для нее надежду, не поглощают ее горе. Цветы просто доказывают ей, что сама она мертва и бесплодна, и когда она умрет, от нее самой не останется ничего, имеющего хоть какое-то значение.
Но призрак Китнисс еще цепляется за нее, и она терпеливо ждет, когда он растворится в пустоте.
- Я слышал, что вы приехали не в одиночестве, - замечает доктор Аврелий осторожно.
Женщина поднимает на него блестящие глаза и улыбается.
Она приехала в Капитолий вместе с Энни Креста. Об Энни миссис Эвердин говорит с большим воодушевлением, и говорит гораздо дольше, чем о своих родных мертвых дочерях. Она рассказывает, как познакомилась с маленькой рыжеволосой девочкой еще в госпитале Тринадцатого Дистрикта, и рассказывает, как подружилась с ней после того, как закопала могилу Прим. Доктор слушает ее уже невнимательно, рассматривая слабый огонек, таящийся на самом дне безмятежно спокойных глаз.
Доктор не знает, существуют ли способы вернуться к жизни. Доктор не хочет знать, что, кроме сумасшествия, может воскресить упокоенных призраков, и облегчить тяжелое бремя памяти, поэтому он улыбается и кивает, не слушая восторженный рассказ отстраненной женщины, которая никогда не станет его пациенткой, но которая так же никогда не избавится от окружающих ее мертвецов.
…
Весь мир тает в туманной дымке. Китнисс и рада бы представить, что эта мутная дымка, окружающая ее, похожая на туман, всего лишь действие таблеток или уколов, но ни таблеток, ни уколов доктор Аврелий ей не назначает. Он говорит, что ей полезно быть в сознании. Справляться со своими проблемами на трезвую, не одурманенную химикатами голову, и Китнисс ненавидит его порой, просыпаясь на своей узкой постели. Она узнает, что камера в ее палате ничего не записывает, но не радуется этому обстоятельству – она привыкла жить и думать, что каждый твой шаг будет предан огласке, она даже представляет, как выглядит сейчас с экранов во всем Панеме – бледная и осунувшаяся тень самой себя. Она просит принести ей что-нибудь для связи с внешним миром, и Аврелий сопротивляется совсем недолго. Его немного пугает, должно быть, ее первый запрос, но она выглядит вполне адекватной, просматривая собственное послание всей стране перед самоубийством. Ей немного интересно, она оценивает себя со стороны, как наблюдатель, и слова, произносимые ею же в недалеком прошлом, не кажутся ей достаточно верными; ей все кажется недостаточно верным, кроме самого факта самоубийства.
- Значит, Плутарх пустил это в эфир? – будничным голосом спрашивает Китнисс, и выглядит заинтересованной. Аврелий думает, что все признаки выздоровления на лицо – девушка уже не лежит с пустыми глазами, отвечает, когда ее о чем-то спрашивают, и, главное, сама задает вопросы. Диалог в ее случае – серьезный шаг к нормальному общению, а нормальное общение – единственное, пожалуй, что сможет ее вернуть к нормальной жизни.
- Да, - коротко отвечает Аврелий, но для поддержания разговора в красках описывает волнения, вызванные этим коротким видео по всей стране. Он говорит о цветах, которые несли по всей стране на могилу столь известной победительницы Голодных Игр, но Китнисс слушает невнимательно, ставит видео на паузу и пристально всматривается в свое застывшее лицо. Ее мучает какая-то новая идея, и от этой мысли по позвоночнику доктора проходит почти незаметный холодок.
- Пэйлор все еще президент, - уточняет Китнисс какое-то время спустя. Она узнает все о сегодняшней ситуации в Панеме, спрашивает, проводились ли 75 Голодные Игры среди детей Капитолия, что случилось с самим городом, и с теми, с кем она тесно общалась до своей мнимой смерти.
Аврелий терпеливо восполняет пробелы в ее сознании, а потом озадачивает ее саму неожиданным вопросом.