- И кто же твой коллега по несчастью?
Своим вмешательством Китнисс немного портит всю мысленно выстроенную доктором цепь разговора, но он с радостью ожидает ответа от рыжеволосой победительницы Голодных Игр. Ответ не нравится ни ему, ни самой Китнисс.
Потому что у Энни по-прежнему счастливый взгляд.
- Я рассказала свой секрет Питу, - говорит девушка, и не обращает внимания, когда все вокруг нее резко мрачнеют. Затем она отключается от всего происходящего на несколько секунд. Взгляд у нее становится мутным и потусторонним, но эти секунды проходят, и Энни внезапно хватает Китнисс за руку. – Хочешь потрогать? – и, так и не дождавшись ответа, кладет руку Китнисс на свой живот.
Не рожденный ребенок Финника легонько толкается. У Китнисс на глазах появляются слезы.
- Мне кажется, это будет мальчик, - делится Энни своими подозрениями. – Я надеюсь, он будет похож на своего отца.
- Да, - медлит Китнисс, - из Финника получится хороший отец, - и отворачивается, все еще чувствуя легкие толчки. Прости, малыш, если я виновата. Прости и за то, что я совсем не чувствую себя виноватой.
От Аврелия почему-то веет холодом, и холод этот странного рода, сравнимый со страхом. Но Китнисс почему-то не решается задать вопрос, и неохотно плетется к матери, стоящей у окна, чтобы не находиться с человеком, от которого так зависит и которого не может понять. За окном не происходит ничего нового и интересного, да и Китнисс не может вспомнить, происходило ли там когда-нибудь что-нибудь занимательное, однако мама смотрит вдаль, на пробегающие слишком быстро леса, сменяющиеся необъятными полями, и зябко кутается в шерстяную кофту, хотя в купе жарко. Кажется, что ее бьет дрожь, и Китнисс думает о том, что она нуждается в объятиях и прикосновениях гораздо больше нее самой, но не может себя заставить прикоснуться к этой бледной коже.
- Почему ты возвращаешься? – спрашивает мама слабым голосом.
Китнисс пожимает плечом, краем глаза наблюдая, как доктор смеется вместе с Энни над чем-то забавным, или прикладывается ухом к животу беременной женщины (Китнисс передергивает от того, что она находит в этом жесте что-то неприличное), и ведет себя совершенно по-человечески, хотя с Китнисс у него не получается улыбаться. Китнисс помнит его во время лечения – мрачного, собранного, напряженного и раскаленного внутренним противоречием. Тогда она находила его неприятным – черты его лица, его жесты, постоянно прищуренные глаза, даже белый блокнот в его руках приобретал какие-то зловещие оттенки, от скрипа его ручки становилось дурно, как и от мыслей о том, что может он писать так долго и так собранно. Во время своего лечения Китнисс мысленно называла его не иначе как палачом, но сейчас она легко может найти в себе силы, чтобы понять, насколько ошибалась. Он вовсе не палач, он сам болен так же, как больны его главные пациенты, просто ему везет не попадать под диагнозы политического преступника, преступницы с расстройством личности или капитолийского переродка. Он не может быть нормальным, потому что из кожи рвется вон, чтобы пообщаться подольше с ненормальным человеком. Таким, например, как Энни Креста, в замужестве Одэйр. И от общения с ней этот неприятный человек, так сильно жаждущий выздоровления всех своих пациентов, получает ни с чем несравнимое удовольствие.
- Китнисс? – повторяет мама с расстроенным выражением лица. Ее дочь смотрит не в ее сторону, но сквозь нее и все окружающее ее пространство. Подумать только, как сильно девочка повзрослела. Кажется, у нее даже появились морщины, что, впрочем, не так уж и удивительно, если вспомнить, как часто ей приходилось ставить на кон все. И выигрывать. И проигрывать. И выигрывать в одиночестве. И проигрывать, чтобы остаться в одиночестве.
Наверное, эта резко повзрослевшая девушка сама не сможет ответить на поставленный вопрос. Что может беспокоить ее настолько, чтобы она решилась вернуться к закопанным могилам, если не тревога, с которой невозможно продолжать нормальное существование. Что заставляет ее застывать вот так порой, без движения, с поверхностным дыханием, с остекленевшим взглядом, в котором правит бал вечное безумие, возведенное в ранг искусства. Ее приходится тормошить, задавать опять одни и те же вопросы, и ждать. Ждать бесконечно долго, не будучи уверенным в том, что ожидание вознаградится хоть чем-нибудь.
– Я знаю, что тебе незачем туда возвращаться. Там ничего нет, никого нет, кого бы ты хотела видеть, - добавляет отстранено и внезапно находит в себе силы для не самого удачного признания. – Вчера перед отъездом я видела Пита Мелларка, - делает паузу, но договаривает. – С нашего приезда в Капитолий Энни жила у него. У него и у Хеймитча. – Я говорила со всеми ними. Они не собираются возвращаться домой. Их дом теперь там, откуда ты бежишь. Так зачем ты хочешь туда вернуться?
- Какая разница? – спрашивает Китнисс. – Куда бы я ни уехала, я не смогу уехать достаточно далеко от своей боли, - и качает головой. – Как удалось справиться с болью тебе?
У мисс Эвердин всегда были чистые руки. Это немного странно, учитывая то, что она была женой шахтера, вечно изматываемой работой по дому. Китнисс рассматривает ее длинные пальцы, ее белую кожу, слишком сухую, слишком холодную, и чувствует, как внутри нее разгорается страшным костром ненависть. Ее собственная мать так спокойна, что это даже кажется странным. Ей всегда удавалось оставаться спокойной, даже если это спокойствие было помешательством, и она не делала ничего, чтобы вернуться к тем, кто в ней все еще нуждался.
- Ты ведь бросила меня там, - говорит Китнисс мягким голосом. – Ты предпочла вновь замкнуться в себе, скрыться за своей работой как можно дальше от меня – живого напоминания о том, что Прим мертва. А как ты поступила здесь?
Миссис Эвердин вытирает слезы, и улыбается.
- Я спряталась в работе, - отвечает просто, и оглядывается на маленькую счастливую Энни. – О ней нужно заботиться, Китнисс, - почему-то начинает оправдываться. – Тебе не нужна забота. Я не знаю, что тебе нужно, - восклицает с прежним спокойствием. – Думаю, тебе нужно то, чего я не могу тебе дать. Никогда не могла, поэтому мы сейчас там, где мы есть, и это всегда будет стоять между нами. Непонимание. Отстраненность. Нас всегда связывал кто-то. Твой отец. Твоя сестра. Теперь, - делает глубокий вдох, чтобы договорить, - когда их нет, не может быть никаких нас.
Она с самого начала собиралась поступить так. Она не собиралась возвращаться в двенадцатый дистрикт даже ради собственной дочери. Она с самого начала лишь позволяла обманываться призрачной надеждой об опоре и поддержке, которую и прежде не могла оказать. У нее белые чистые руки, и Китнисс захлебывается странным смехом, полным горечи и раздражения, и Китнисс приходится даже выбежать из купе, чтобы не чувствовать на себе этот жалостливый взгляд собственной матери. Ее собственная мать чувствует к ней только жалость, но не собирается делать ничего, чтобы как-то исправить складывающуюся ситуацию. Китнисс бездумно бродит между пустыми купе, думая о том, что ей совсем не нужно быть здесь. Какие вопросы она хочет получить в своем разрушенном дистрикте? Какие ответы сгодятся для того, чтобы у нее появилось желание дышать?
Аврелий наблюдает за ней совсем недолго, потом подходит ближе, и обнимает.
Чертов доктор, отстраненно думает Китнисс. Он совсем не лечит меня. Он хочет меня спасти, и это все усложняет. Меня не нужно спасать. Меня не нужно жалеть. Я не нуждаюсь ни в ком. Подобная цепочка размышлений ей уже знакома; точно так же она думала перед своими вторыми играми, когда говорила, что не нуждается в союзниках. Но тогда рядом с ней был Пит.
Она впервые думает о Пите не как о переродке, чья рука по-хозяйски притягивает к себе Джоанну. Она впервые вспоминает его таким, каким он был в то далекое время – еще до охмора, еще до того, как она осознала, как много он в действительности значит для нее. Она цепенеет в объятиях доктора, и тот отстраняется, что-то напряженно выискивая в застывшем лице.
- Китнисс?
- Я в порядке, - быстро отвечает та, и скрывается в одном из купе, зная, что он обязательно последует за ней. – Мне просто нужно полежать в тишине, - объясняет быстро и ложится на нижнюю полку, на спину, вытянувшись во весь рост. Доктор пожимает плечами и садится напротив, достает свой блокнот, и ищет по карманам ручку. Но он ведь не в белом халате, понимает Китнисс, когда он оставляет всякие попытки ручку найти и тоже ложится. Даже закрывает глаза. Даже пытается выровнять свое дыхание, но Китнисс точно знает, что он не спит. Быть может, наблюдает за ней, или за ее собственным дыханием, все равно.