Выбрать главу
аза. Улыбается. — Дети, поздоровайтесь! — Она быстро отворачивается к ним. Норе кажется — потому, что в глазах заблестели слезы. — Здравствуйте, тетя. — К Норе подходит маленькая девочка. А сзади стоит мальчик. Он старше. Почти такой, как Винцукас… — Здравствуйте, — говорит он совсем другим, чему Винцукаса, голосом. — Добрый день, — отвечает им Нора. Все молчат. Смотрят на нее. Наконец хозяйка поворачивается к папе. — Совсем такая, как ты рассказывал. "Ты"! У Норы внутри екнуло. — Но она же очень худая! — сокрушается папа. — Ничего, поправится! Главное, что жива! Все удивляются, что она жива… А ведь правда — жива! Норе опять стало весело. — Что ж, — улыбается хозяйка, — давайте на радостях ужинать. С колбасой и настоящим чаем! Сейчас поставлю. — Да-да, надо ужинать, — засуетился отец. Достал из буфета буханку хлеба. Даже не начатую! Поставил на стол сахарницу. Дома была другая, с серебряным ободочком. В этой лежит пачка сахарина. — Мы это выменяли на табак. — Отец, видно, заметил, что она удивилась. — Был день рождения… Даже очень голодная, когда представляла себе всякую еду — хлеб, котлеты, огурцы, — она про сахар ни разу не вспомнила. А оно было. Все время было: и когда она лежала в лесной яме, и когда, убежав от облавы, влетела в какую-то рощицу и всю ночь простояла, обняв ствол дерева, чтобы слиться с ним — может, так не заметят… Замерзла до боли в пальцах, в спине. А потом и сама одеревенела, будто срослась с этим деревом. Даже казалось, что на ней такая же кора… Лишь изредка она осторожно, словно втайне даже от самой себя, проверяла — действительно ли она тут стоит и еще живая… — Жаль, масла нет. Нора радостно вздрогнула, услышав папин голос. — Зачем? Не нужно! — Тебе жиры необходимы. Ты должна поправиться. Норе странно, даже чуточку смешно, что он говорит совсем как мама. А ведь раньше подшучивал, когда мама это говорила… И на стол никогда не накрывал. Выходил из кабинета, когда все уже стояло. — Алик, Тата, идите руки мыть! — кричит из-за двери их мама. Они выбегают. Но Тата сразу возвращается. — Мама сказала — всем надо мыть руки. — Да-да, сейчас. В ванной пол скользкий, и Нора боится, чтобы костыли у него не выскользнули, пока он моет руки. Она напряженно смотрит, чтобы успеть подхватить его, если… За столом их уже ждут. Хозяйка первому наливает чай папе. Как дома. А он этого, кажется, не замечает. Придвигает Норе хлеб, сахарницу. — Ешь. И колбасу бери. Нора уже так давно не пила из стакана! Кажется, слишком звонко стучит ложечкой. И вилку держать отвыкла. Она какая-то неудобная, тяжелая. — И мы хотим колбасы! — заявляет Алик. — Да-да, сейчас. — Папа спешит им нарезать. — У меня тоже есть хлеб! — Нора выбегает в переднюю, приносит заработанный сегодня хлеб. И кусочек сала. И луковицу. — Угощайтесь. — Она сама удивилась, что вспомнила это слово. — Чай стынет. — Хозяйка дотрагивается до папиной руки. — Ты же любишь горячий. — Да-да, сейчас. Нора опускает глаза. И все равно видит их руки. Папа своей не отнимает… Но это ее папа! Вот он ей кладет еще ломтик хлеба. — А мы видели немцев! — сообщает Тата. — И они совсем не такие страшные! — Это они теперь не страшные, — по-взрослому объясняет ей брат, — потому что в плену. — А колбасу им дают? — Нет. — Откуда ты знаешь? — Знаю. — Ничего ты не знаешь. Папа, им дают колбасу? "Папа". Нора сильно сжимает вилку. И губы. Боится моргнуть. Она смотрит в стакан. Там отражается люстра. Как это она сразу не догадалась! Ведь здесь всего одна комната. И тахта одна. Широкая… Ядвига Стефановна пыталась: "Трудно человеку жить одному…" Потом, прощаясь: "Пусть ничто не омрачает…" — Дети, вы поели? — хрипло говорит отец. — Идите во двор поиграть. — Хочу еще чаю, — заявляет Алик. Норе кажется — нарочно, чтобы не уходить. — Я тоже хочу чаю! — подражает ему Тата. Мать им наливает прямо в блюдца, чтобы скорее остыл. Нора тоже не хочет, чтобы они ушли. Но чай в блюдцах убывает. Уже остался только влажный блеск на донышках. Алик все равно еще тянет губами и косится на Татино блюдце — может, хоть там есть? — Все, все, — торопит их мать. — Спасибо. Можно встать из-за стола? — скороговоркой спрашивает Тата, слезая со стула. — Можно. — Спасибо, — бормочет и Алик. — Пошли, Татка. — Не шалите, — предупреждает их мать. Хлопает входная дверь. Звук давно замер, а они тут все еще прислушиваются к нему. — Ты знаешь, как меня зовут? — почему-то спрашивает она. Может быть, хочет, чтобы ее называли нашей фамилией? Нора молчит. — Любой, тетей Любой, Любовью Яковлевной — как сама захочешь… — Я вас искал… — напоминает отец. — Писал. Объявление повесил, расспрашивал. Потом Януйтене, жена парикмахера… — Да, ты говорил… Но он все равно повторяет: — Она сказала, что сама видела, как вас… ночью…всех… — Меня мама спрятала. — Да-да… — Видно, поняла, куда ведут, — вздыхает она. А Норе не хочется, чтобы она говорила про маму. — Ты пережила так много, — тихо говорит отец. — Меня впустил дядя Ян! — перебивает его Нора. — Это в том доме, где жила Юдита. Там в мансарде комнатка. Больше она не знает, что сказать. Наконец заговаривает она: — Человек, как бы молод ни был… — она умолкает, глядя в свой даже неотпитый чай, — должен стараться понимать… даже то, что сначала может показаться… Зачем она это говорит? — Видишь ли, Норенька, — говорит папа, — мы… не только ради себя… Хотя… Когда я лежал после ампутации… Если бы не тетя Люба… А вас я не нашел…Алику и Тате нужен был… — Они ничего не знают, — подхватывает тетя Люба. — Своего отца не помнят, он ушел на войну давно, еще на финскую. И сразу погиб… Алику тогда было неполных три года, а Тате — один месяц… Норе стало жаль ее. Она хочет сказать, что понимает. Но выговорить это не может. — Я им ничего не говорила. У всех отцы на фронте, все ждут, пусть и они… А когда мы решили… словом, я им тогда сказала, что вернулся с фронта их отец. Она умолкает. Папа тоже молчит. Они, кажется, ждут, чтобы Нора что-нибудь сказала. — Надо будет им объяснить, — так и не дождавшись, устало говорит тетя Люба, — почему ты его тоже называешь отцом. "Но он же и есть мой отец!" — хотела крикнуть Нора. А вслух сказала: — Хорошо. — Насчет фамилии им раньше объяснили… — голос отца дрожит. — Сказали, что в эвакуации у матери не было с собой документов, поэтому их записали на ее фамилию. — Твой отец их усыновил. Пусть они больше ничего не говорят… Нора вздрогнула. Снова резкий звонок. Тетя Люба, кажется, тоже довольна, что их прервали. Поспешила открыть. — Татка упала, — сообщает Алик. — Я говорил, чтобы не лезла, а она… Тетя Люба бежит вниз. И отец спешит за ней. Костыли стучат по лестнице. Алик заглядывает в комнату. — Она очень ушиблась? — спрашивает Нора. — Нет. Только ревет, чтобы мама ее подняла. Нора смотрит на него. На уши, волосы, глаза. Этот мальчик теперь папин сын… — А почему папа сказал, что вы прятались? Опять резануло это "папа". — Чтобы фашисты не расстреляли. Он так широко раскрывает глаза, что они становятся круглыми. — А где вы прятались? — Везде. — Но ему, кажется, такого ответа мало. И Нора поясняет: — В сараях, на чердаках. Иногда в лесу. — Одна? Нора кивает. — Ночью тоже одна? — Да. Нахмурив лоб, Алик спрашивает очень по-деловому: — Там не очень страшно одному? — Очень… — А партизан вы видели? — Нет. Он разочарован. — Они были далеко. А я не знала где… — И Нора вспоминает, как Петронеле, когда Нора уходила, закликала не искать их: говорят, переодетые немцы тоже прикидываются партизанами. Потом расстреливают. Если уж кто-нибудь точно скажет, тогда… Алик, кажется, не знает, о чем еще спросить. Но уходить явно не хочет. — А Татка все еще ревет. — Может, больно ушиблась. — Нет. Только она маленькая еще, поэтому плачет. — А ты никогда не плачешь? — Нет. Я буду как мой папа. Он герой! — А… — Как мой настоящий папа! — вдруг выпаливает он. И спохватившись, что проговорился, снова, теперь уже от испуга, округляет глаза. — Но вы этого никому не говорите, хорошо? — просит он. — Хорошо… — И все-таки Нора заставляет себя спросить: — А почему ты… так думаешь? Алик угрюмо молчит. — Я же никому не скажу… Он колеблется. И она повторяет: — Я, честное слово, никому не скажу. — Честное красноармейское? — Да. Он неохотно бормочет: — Этот папа не наш настоящий… Наверно, надо ему сказать то же самое, что говорят они. Но она только спрашивает: — Почему… ты так думаешь? — Мне одна тетя во дворе сказала. Наш папа погиб на фронте, когда мы еще были совсем маленькими. А этот — мамин муж. — Он хороший… — говорит Нора. Алик молчит. И Нора опять удивляется, что этот чужой мальчик с короткой челкой и торчащими ушами теперь будет называться ее братом. — Все равно он не мой настоящий папа. "А мой настоящий!" Только вслух она этого не сказала. Наконец послышался стук костылей. Тетя Люба вносит Тату на руках. Отец идет следом. Норе кажется — он теперь другой. Не такой, как вначале, когда их не было. — Алик, принеси, пожалуйста, тазик с водой. А тетя Люба успокаивает Тату: — Сейчас перестанет болеть. Приложим холодную тряпочку. — Я пойду… — тихо говорит Нора. — Куда? — Отец даже испугался. Тетя Люба тоже очень удивилась. — Домой… — А разве ты… не останешься с нами? — Я пойду… — повторяет Нора еще тише. Отец совсем растерян: — Почему? Ты же вернулась… Мы будем вместе…Все… — Алика положим с нами, на тахту, — спешит ее уверить тетя Люба. — А