он все равно повторяет: — Она сказала, что сама видела, как вас… ночью…всех… — Меня мама спрятала. — Да-да… — Видно, поняла, куда ведут, — вздыхает она. А Норе не хочется, чтобы она говорила про маму. — Ты пережила так много, — тихо говорит отец. — Меня впустил дядя Ян! — перебивает его Нора. — Это в том доме, где жила Юдита. Там в мансарде комнатка. Больше она не знает, что сказать. Наконец заговаривает она: — Человек, как бы молод ни был… — она умолкает, глядя в свой даже неотпитый чай, — должен стараться понимать… даже то, что сначала может показаться… Зачем она это говорит? — Видишь ли, Норенька, — говорит папа, — мы… не только ради себя… Хотя… Когда я лежал после ампутации… Если бы не тетя Люба… А вас я не нашел…Алику и Тате нужен был… — Они ничего не знают, — подхватывает тетя Люба. — Своего отца не помнят, он ушел на войну давно, еще на финскую. И сразу погиб… Алику тогда было неполных три года, а Тате — один месяц… Норе стало жаль ее. Она хочет сказать, что понимает. Но выговорить это не может. — Я им ничего не говорила. У всех отцы на фронте, все ждут, пусть и они… А когда мы решили… словом, я им тогда сказала, что вернулся с фронта их отец. Она умолкает. Папа тоже молчит. Они, кажется, ждут, чтобы Нора что-нибудь сказала. — Надо будет им объяснить, — так и не дождавшись, устало говорит тетя Люба, — почему ты его тоже называешь отцом. "Но он же и есть мой отец!" — хотела крикнуть Нора. А вслух сказала: — Хорошо. — Насчет фамилии им раньше объяснили… — голос отца дрожит. — Сказали, что в эвакуации у матери не было с собой документов, поэтому их записали на ее фамилию. — Твой отец их усыновил. Пусть они больше ничего не говорят… Нора вздрогнула. Снова резкий звонок. Тетя Люба, кажется, тоже довольна, что их прервали. Поспешила открыть. — Татка упала, — сообщает Алик. — Я говорил, чтобы не лезла, а она… Тетя Люба бежит вниз. И отец спешит за ней. Костыли стучат по лестнице. Алик заглядывает в комнату. — Она очень ушиблась? — спрашивает Нора. — Нет. Только ревет, чтобы мама ее подняла. Нора смотрит на него. На уши, волосы, глаза. Этот мальчик теперь папин сын… — А почему папа сказал, что вы прятались? Опять резануло это "папа". — Чтобы фашисты не расстреляли. Он так широко раскрывает глаза, что они становятся круглыми. — А где вы прятались? — Везде. — Но ему, кажется, такого ответа мало. И Нора поясняет: — В сараях, на чердаках. Иногда в лесу. — Одна? Нора кивает. — Ночью тоже одна? — Да. Нахмурив лоб, Алик спрашивает очень по-деловому: — Там не очень страшно одному? — Очень… — А партизан вы видели? — Нет. Он разочарован. — Они были далеко. А я не знала где… — И Нора вспоминает, как Петронеле, когда Нора уходила, закликала не искать их: говорят, переодетые немцы тоже прикидываются партизанами. Потом расстреливают. Если уж кто-нибудь точно скажет, тогда… Алик, кажется, не знает, о чем еще спросить. Но уходить явно не хочет. — А Татка все еще ревет. — Может, больно ушиблась. — Нет. Только она маленькая еще, поэтому плачет. — А ты никогда не плачешь? — Нет. Я буду как мой папа. Он герой! — А… — Как мой настоящий папа! — вдруг выпаливает он. И спохватившись, что проговорился, снова, теперь уже от испуга, округляет глаза. — Но вы этого никому не говорите, хорошо? — просит он. — Хорошо… — И все-таки Нора заставляет себя спросить: — А почему ты… так думаешь? Алик угрюмо молчит. — Я же никому не скажу… Он колеблется. И она повторяет: — Я, честное слово, никому не скажу. — Честное красноармейское? — Да. Он неохотно бормочет: — Этот папа не наш настоящий… Наверно, надо ему сказать то же самое, что говорят они. Но она только спрашивает: — Почему… ты так думаешь? — Мне одна тетя во дворе сказала. Наш папа погиб на фронте, когда мы еще были совсем маленькими. А этот — мамин муж. — Он хороший… — говорит Нора. Алик молчит. И Нора опять удивляется, что этот чужой мальчик с короткой челкой и торчащими ушами теперь будет называться ее братом. — Все равно он не мой настоящий папа. "А мой настоящий!" Только вслух она этого не сказала. Наконец послышался стук костылей. Тетя Люба вносит Тату на руках. Отец идет следом. Норе кажется — он теперь другой. Не такой, как вначале, когда их не было. — Алик, принеси, пожалуйста, тазик с водой. А тетя Люба успокаивает Тату: — Сейчас перестанет болеть. Приложим холодную тряпочку. — Я пойду… — тихо говорит Нора. — Куда? — Отец даже испугался. Тетя Люба тоже очень удивилась. — Домой… — А разве ты… не останешься с нами? — Я пойду… — повторяет Нора еще тише. Отец совсем растерян: — Почему? Ты же вернулась… Мы будем вместе…Все… — Алика положим с нами, на тахту, — спешит ее уверить тетя Люба. — А тебе постелим на носилках. — Нет, нет! — Болит… Ножка болит… — хнычет Тата. — Сейчас, сейчас. — Отец виновато взглядывает на Нору и наклоняется к Татиной ноге. Но он же все равно ее, Норин, папа! По-докторски ловко обмывает он Тате колено. — Надо помазать йодом. — Не хочу йодом! — взвизгивает Тата и снова начинает плакать. — Хорошо-хорошо, не будем, — сразу соглашается тетя Люба. Отец ей ничего не говорит. А маме сказал бы, что нечего потакать детским капризам, и обязательно помазал бы йодом. Тетя Люба отжимает тряпочку, прикладывает к колену. Меняет. Опять прикладывает холодную. — Я пойду… — напоминает Нора. Когда они стоят отвернувшись, ей легче это говорить. — Скоро комендантский час. Отец крепко сжимает костыль. Даже пальцы побелели. И смотрит на нее недоуменно-просяще. — Я завтра опять приду! — спешит Нора уверить. Он опускает голову. — Скоро комендантский час, — убеждает она его и себя. И все-таки медлит. — Но как же… — Я завтра приду! Утром. Тетя Люба выпрямляется. — Ты не думай, что я… что мы не хотим, чтобы ты была с нами… Наконец она идет по улице. К себе. В ту комнатку наверху, откуда утром вышла мыть окна. Это было сегодня. Все еще тот самый день… Тетя Люба сказала: "Не думай, что я… что мы не хотим…" Нора и не думает. Сама же сказала: "Я пойду". А как она могла остаться? Им все время было бы неловко. "Я вас искал… Мне сказали, что всех…" И тетя Люба бы объясняла. А Нора ведь понимает. Только вначале не догадалась. Теперь она понимает! Понимает! Норе от этого хочется плакать, но она все равно объясняет себе. Отцу было трудно одному, без мамы… Ее словно ударяет. Она даже останавливается. Кажется, только теперь, когда на мамином месте есть другая женщина, Нора поняла, что мамы нет совсем… Не будет… Нора спохватилась, что стоит. Прохожие ее обгоняют. Она снова начала переставлять ноги… Не могла она остаться. И сама сказала: "Я пойду". Отец молчал. Нора хотела его попросить, чтобы он не смотрел на нее так, будто он виноват. Лучше сказал бы что-нибудь. Но вместо него опять заговорила тетя Люба: "Что ж, ты уже взрослая, поступай как хочешь…" Это она взрослая? И хочет?.. Она же не может остаться! А все-таки стало жаль, что ее больше не уговаривают… И что папа теперь не такой, как раньше, когда обязательно надо было его слушаться. Он лишь повторял: "Нас же осталось только двое". А Нора его убеждала: "Я завтра приду". Тетя Люба положила на ее хлеб все три оставшихся ломтика колбасы. "Приходи к нам завтра обедать. И вообще приходи. Каждый день. Отец тебя очень любит". Нора очень старалась не расплакаться. И боялась посмотреть на папу… "Может, тебе чего-нибудь нужно? — спросил он опять задрожавшим голосом. — Деньги у тебя есть?" "Нет…" Отец заковылял к буфету. Нора слышала, как скрипнула дверца. "Отдай все", — сказала тетя Люба. Можно будет купить яичек… "Может, еще чего-нибудь надо? У тебя же ничего нет". Нора вспомнила про письмо Алдоне. "Конверт! Если можно, конверт с маркой". Отец ей дал три конверта. Из толстой серой бумаги. Совсем не такие, какие были до войны. И марки незнакомые. Теперь она их несет домой. Вместе со своим хлебом, колбасой, луковицей и деньгами. Дядя Ян стоит в подворотне. Значит, скоро комендантский час, и он вышел запереть ворота. — Мы уже думали, не придешь. Может, лучшую комнату нашла. — Что вы! Я и не искала. — Тогда бери ключ. Я там запер, чтобы последнее не унесли. — Спасибо! Большое вам спасибо! Теперь у нее есть ключ… — Дядя Ян, я нашла папу! Он удивлен. — Правда, правда, нашла! Только… можно, я буду жить здесь, у вас? — Испугавшись, что он начнет расспрашивать почему, она быстро говорит: — Спокойной ночи! — и вбегает во двор. По лестнице тоже поднимается торопливо, хотя и старается ступать неслышно. Отпирает дверь. Своим ключом. И входит в свою комнату.