те и Людмила Афанасьевна печатают. А сама она сидит с папкой на коленях. И сразу вспомнила: она здесь работает! Работает! Вместе со всеми. И теперь каждое утро будет сюда приходить. Работать. Слушать, как говорят о фронте. Людмила Афанасьевна сегодня рассказала, что армия, в которой она воевала, уже пересекла румыно-болгарскую границу! Как это хорошо! Нора еле удержалась, чтобы не сказать вслух — хорошо! Что скоро кончится война, что она осталась жива, что она здесь, все видит, слышит этот перестук машинок! Хорошо! Марите ушла последней — она живет рядом. Нора осталась одна. Пока одна. Скоро все вернутся. Они пошли домой только переодеться к субботнику. Нора будет работать в этом же, тети Любином платье. Потому что старое, в котором приехала, тетя Люба велела при людях больше никогда не надевать. И отдала свое, еще совсем хорошее — ничуть не линялое и без единой заплаты. Показала, как подкоротить, а из отрезанной полоски посоветовала сшить кушачок. Жаль только, что она думает, будто Нора неблагодарна. И отец расстроен. Но ведь поблагодарила — и когда тетя Люба сказала, что даст ей это платье, и позавчера, когда дала. А вчера Нора просто пришла к ним сказать, что ее приняли на работу. Еще хотела спросить, что такое АХО и что должен делать уполномоченный. Но не успела: как только тетя Люба увидела, что она в этом платье, — обрадовалась. Будто так уж важно, как оно на Норе сидит, как ей идет. Заставила поворачиваться то лицом, то спиной. Призывала и папу любоваться. Он, конечно, был доволен. Даже Тата радовалась. Тетя Люба еще послала ее к пани Броне, посмотреть на себя в большое зеркало. Когда Нора, постучавшись, открыла дверь, она увидела в трюмо напротив, как в комнату входит высокая и очень худая девушка. Приблизилась к ней — той, в зеркале — и удивленно смотрела на непривычную долговязость, короткий ежик волос, худую шею. На взрослое, тети Любино платье. Только ссадины на ногах были те же. И носок ботинка с той самой черной заплатой. И руки — Нора пошевелила перед зеркалом пальцами — ее. Обмороженные, синеватые даже летом. У пани Брони сидела Ядвига Стефановна. Как она обрадовалась Нориному платью! Начала советовать сузить его в талии, сделать более открытым. "Конечно, ведь шея молодая, без морщин", — поддержала пани Броня. А Норе было очень странно это слушать. Ядвига Стефановна осталась совсем одна, у пани Брони разбомбили дом, а говорят про наряды… Отец, видно, нарочно поджидал ее в передней. Шепнул: "Поблагодари за платье". Но она же благодарила! Как всегда, всех. И тех, которые ее впускали — даже если ненадолго, только погреться. И тех, кто хотя бы выносил кусок хлеба. Сейчас тоже понимает, что тетя Люба отдала свое платье, которое еще сама могла носить. Но почему надо говорить особенные слова или даже, как маму, поцеловать? Папу она могла бы, даже хотела бы поцеловать. Но он же никогда не любил "показывать чувства". А тетю Любу… И Нора только повторила: "Большое спасибо". Отец, кажется, остался недоволен. Тетя Люба тоже… Может, даже хорошо, что она сегодня не пойдет к ним. Субботник, говорят, кончится поздно. Каждый должен отработать на восстановлении города девяносто часов, поэтому, пока еще не очень рано темнеет, работают почти до самого комендантского часа. Вдруг Нора спохватывается, что она стоит и ничего не делает. А ведь сама просила, пока их нет, дать ей какую-нибудь работу. И товарищ Астраускас велел перенести из этого шкафа в большой коридорный "все бумажное наследие бывшего немецкого департамента". Марите пожала плечами: "Немецкий-то немецкий, только на весь департамент один и был немец — шеф. Да и тот "фольксдойче". Хотя выглядеть старался настоящим. Даже усики под своего кумира отпустил". Нора опешила: неужели Марите была тут все время? Когда Нора боялась, чтобы не нашли, не расстреляли — Марите просто печатала на машинке… "…А чуть что грозил выслать в Германию". "Вас?!" — Нора не заметила, как это вырвалось у нее. "А что я за барыня?" Конечно… Норе стало стыдно за свои мысли. И она поспешила исправиться: "Как хорошо, что не вывезли!" "Да, неплохо". "Вас прятали?" Марите мотнула головой. "А как же…" Нора умолкла. Не спрашивать же так, как ее спрашивают, — как вы остались живы? "За деньги". Нора опять удивилась. И Марите объяснила, хмыкнув: "Добрые дяди удостоверение продали". Норе было стыдно, что она не понимает. Но все-таки спросила: "Какое удостоверение?" "Липовое, конечно. Что работаю на фабрике". "Разве оттуда не брали?" "Официально — нет. А так…" — она махнула рукой. "А меня прятали без денег! Еще и кормили. А одна, Стасе, даже свое платье отдала". Людмила Афанасьевна почему-то удивилась: "Разве ты все время была здесь, не в эвакуации?" "Здесь. Но меня прятали…" "Кто?" "Разные люди. В деревне…" — И Нора стала рассказывать. О Петронеле, Стролисах. Об Алдоне и старом дедке. Они слушали, расспрашивали. И совсем не заметили, что кончился рабочий день. Спохватились, когда из отдела кадров пришли спросить, почему не несут машинки — опечатать надо. Быстро убрали столы и поспешили домой переодеться к субботнику. А Нора осталась переносить из шкафа бумаги. Он и правда переполнен. На верхних полках выстроены ровные ряды одинаковых скоросшивателей с большими черными номерами на корешках. Средние полки заполнены таким же аккуратным строем папок. Тоже нумерованных. Только в самом низу бумаги навалены как попало, россыпью. Будто их сюда запихивали в спешке и суете. Нора начинает с этой, нижней полки. Достает по одной бумажке. Распрямляет ее, отгибает углы и складывает в стопку. Берет, выравнивает, кладет. Инструкция. На немецком языке. Письмо. Тоже на немецком. Копия счета за машинку "Ремингтон". Это та, на которой печатает Марите? А в школе, кажется, была "Континенталь". Удостоверение. "Настоящим удостоверяется… бухгалтер Жемгулис сдал… медных изделий 3,23 кг". А Нора не знала, что оккупанты и это забирали. Еще одно такое же удостоверение. "Пакштас… сдал 7,05 кг". Список сотрудников. Нора встрепенулась — три фамилии вычеркнуты. Скабейкис… Ракаускайте… Гедвилас… Что с ними сделали? Три линии синими чернилами. Перечеркнуты фамилии. Скабейкис. Ракаускайте. Гедвилас. Их забрали? Может, за то, что кого-нибудь прятали?.. Нора осторожно опускает листок. В руках другой. Разделенный пополам. Слева немецкий текст, справа — литовский. "Свидетельство". Нора смотрит на него. Читает. Опять сначала… "Свидетельствую…после тщательной проверки… что мои родители, бабушка и дедушка не еврейского происхождения. Знаю… за ошибочные сведения могу быть уволен… или против меня может быть возбуждено… уголовное дело". "Свидетельствую… после тщательной проверки…" — еще раз те же слова, только о жене. Даже будущей жене. Будущем муже. И та же мера наказания… Готовый бланк. На двух языках. Только сверху оставлены пустые строчки для фамилии и места работы. А внизу дата. Тоже вписана от руки. 10 июля 1942 года. И подпись. Рагенас. Рагенас?! Тот самый, который выглядит как артист?! Он же улыбался!.. Нора опять смотрит на "свидетельство". Рагенас. Она хватает сложенные бумаги. Сейчас сунет их в шкаф и убежит. Пока он не вернулся. Внизу стукнула дверь. Он?! Поднимается сюда. Сейчас войдет… Марите! — Здравствуйте! — крикнула Нора. — Добрый вечер. Но мы уже, кажется, виделись. Нора хочет объяснить, сказать, но Марите опередила: — Я тебе халат принесла. — Большое спасибо! Сейчас она Марите покажет "свидетельство". Пусть тоже знает. Марите переобувается. Силится втиснуть ногу в старый мальчишечий ботинок. Второй стоит рядом. — Смотрите… — Нора протягивает листок. — Что это? — Марите поднимает голову. — А… — И снова нагибается к ботинку. — Прочтите, пожалуйста. — Да знаю я эти… Почему Марите так спокойна? — Но он же… как немец! — Ого, какая ты строгая! — наконец нога влезла. — Прямо прокурор. — Я не строгая. Но если он подписал, значит, заодно… — А по-моему, это значит только то, что он спасался. И семью спасал. Жену, невестку, внука. Сын пропал в первый же день войны. Вышел из дому и — нет… Даже неизвестно, чья пуля угодила. — Но почему он семью спасал т а к? — Если бы отказался подписать, фашисты решили бы — есть что скрывать. А дальше — сама знаешь. Средь ночи стук прикладами в дверь. Девять километров до леса… Назад бандюги возвращаются одни. И диски в автоматах пусты… Нора молчит. Об этом она не подумала… А все-таки это "свидетельство"… Марите обула и вторую ногу. Распрямляется. — А кому хуже оттого, что он подписал? Нора не знает, что ответить. — Не он один подписал. Все, кому велели, подмахнули. Но это вовсе не значит, что все они были согласны с этим бредом. И все-таки он теперь кажется Норе не таким, как утром, когда улыбался: "Значит, вы наша кормилица". Марите достает из сумки халат. — Переоденься. Платья для такой работы жалко. Небось единственное. — Да… Большое спасибо. — И не смотри на всех, кому было не так плохо, как тебе, волком. — Я и не смотрю… Нора хотела работать рядом с Марите. Но по дороге сюда девушка в клетчатом плаще их нагнала, взяла Марите под руку и увела вперед. Грузить носилки тоже осталась в паре с нею. А Нора работает с какой-то незнакомой и, кажется, даже недовольной Нориным соседством женщиной. Еще хорошо, что Марите недалеко. Нора слышит ее голос. Видит, как руки Марите в серых перчатках кладут на носилки обломки бывших стен. А может, потолков, лестниц. Теперь не узнать, что чем было…