Глава XIV
Нора понимала, что так радоваться пятерке неприлично- она же не маленькая. Но все-таки не удержалась, сбежала с последнего урока, чтобы заскочить к отцу. По дороге представляла себе, как вбегает. "Угадайте, что я получила? И по какому предмету?" Все гадают: "По литовскому", "По истории". "По русской грамматике". Она мотает головой. "По ге-о-гра-фи-и!" А завтра забежит к тете Ане. Тоже расскажет. Она теперь будет тете Ане рассказывать только хорошее! И папу попросит, чтобы он ей объяснил… Про прежнюю работу… Но это завтра, потом. А сегодня пусть он угадает, что она получила. Но когда он открыл дверь, Нора сразу выпалила: — Я получила пятерку! — Люба, слышишь? — Отец всегда старается показать тете Любе — вот какая она, Нора! Алик высунул голову из-под одеяла. — Я тоже получил пятерку! — По физкультуре, — уточнила тетя Люба. — Все равно! — Конечно, конечно, — поспешил его заверить отец. — А теперь спи. Тетя Люба шепотом попросила: — Перейдем на кухню. А то и сам не уснет, и Тату разбудит. На кухне она сразу стала подогревать чай, поставила Норе тарелку, отрезала хлеба. А про пятерку больше не спросила. Нора тоже молчала. Только вспомнила, что на перемене ее вызывали к директору. — Вместо французского мне разрешили сдать немецкий. Экстерном, в другой школе. — Очень хорошо! — обрадовалась тетя Люба. — Старайся не помнить, что на этом языке кричал солдат, который выгонял твою маму… бабушку… — И, видно, чтобы сразу переменить разговор, отец спросил: — А что на работе? — Ничего… — Но вдруг Нора вспомнила! И сразу стало тяжело. Как было весь день, до пятерки… — Из-за меня…сегодня… — Она не знала, как это назвать. То, что было сегодня… Отец не расспрашивал. Но тетя Люба не удержалась: — Что-нибудь серьезное? — Да… Может, даже придется оттуда уйти. — Почему? Что случилось? Нора начала рассказывать. Она очень хотела, чтобы они поняли. Чтобы объяснили — неужели она и правда виновата? Утром они с Климчене оформляли стенгазету. Климчене спросила, правда ли, что вместо четырех ордеров на чулки дают только два. И кого вычеркнут — ведь список уже есть. Нора ответила, что в списке их четверо: Климчене, секретарша, то есть Лаукайте, Сонгайлене и она, Нора. Но кого вычеркнут, она не знает, это решит местком. — Тебе, конечно, надо дать, — сразу сказала Климчене. — Не тем двум, особенно секретарше! Она во время оккупации знаешь как жила. Мать в магазине работала, и они за водку вещи расстрелянных скупали. Думаешь, откуда это синее пальто с лисицей? У Норы задрожали руки. Даже кисточка с клеем запрыгала. — Я с себя все продавала, чтобы детей прокормить, а они, видишь ли, лисиц покупали. — И, вздохнув, добавила: — Говорят, среди тех, кто расстреливал, был какой-то капитан Лаукас. Не родня ли? Слушая Климчене, Нора представила себе тот лес. Туда пригнали маму, бабушку. Юдиту. И еще много других. Велят раздеться. Гонят к краю ямы. А там… из автоматов… Они падают… А у горы с одеждой раздеваются новые… Их тоже — к яме… Потом, когда стрелять больше не в кого, — те, с автоматами, роются в этой горе вещей. Один вытаскивает синее пальто, с лисицей… Теперь Нора это пальто видит каждое утро, когда Лаукайте приходит на работу. И днем, когда оно висит… Нора бросила стенгазету и побежала предупредить Марите — она же в месткоме, а в обеденный перерыв местком собирался распределять ордера. Марите выслушала ее очень спокойно. — Да… Климчене знала, чем тебя пронять. — Зачем меня пронимать, я же не в месткоме. Марите ухмыльнулась: — Чтобы ты растрогала членов месткома. Нора не понимала, почему Марите так спокойно говорит об этом. Неужели знала и… ничего? — Вы… это знали? — Что знала? — неожиданно вспылила Марите. — Что она тогда купила пальто? Да, знала. Так что из этого? — Но Климчене говорит… — А откуда она знает? Кто это вообще может знать? — Марите, кажется, не спрашивала, а упрекала. — Откуда вам с Климчене известно, что Лаукайте знала, у кого покупает? Отец закурил. Зажигалка дрожала в его руке. Наверно, он тоже подумал, что и мамины вещи, может, так продали. Теперь их кто-то носит…Тетя Люба, кажется, поняла. Тихо сказала: — В основном эту одежду увозили… Марите тоже говорила об этом. Но потом, в конце. А тогда она почти кричала. — Ты вот недавно ходила на толкучку. Даже хотела что-то купить. Но ведь не спрашивала, чье это было раньше. Даже не подумала спросить. Так и Лаукайте могла не знать, чье покупает. — И сразу, Нора даже не успела рта раскрыть, добавила уже тише: — Но, конечно, могла и делать вид, что не понимает… Потому что мерзла, и пальто ей очень нужно было. Нора так и не поняла — Марите защищает секретаршу или наоборот… — Климчене говорит, что ее мать работала в магазине, — вспомнила Нора. Марите опять взорвалась: — Скажи своей Климчене, что хватит! Хватит топить друг друга! Травить, сводить счеты, завидовать. Не надо больше! Иначе погибнем! Превратимся в мелкие и злобные ничтожества. Ведь фашисты как раз этого хотели — натравить всех друг на друга, и пусть эти "низшие расы" сами себя и одна другую уничтожат. Нора испугалась. Она никогда не видела Марите такой. Не знала, как ее успокоить. И Людмила Афанасьевна, как нарочно, не возвращалась. А Марите не унималась: — Это что же такое! Наушничество, травля, чуть ли не донос. И все из-за одной пары чулок! — Я же ничего… — оправдывалась Нора. И Марите продолжала уже обычным своим голосом, только очень грустно: — И я не знаю, что хуже — купить какую-то тряпку, не выясняя, чья она, или из-за пары чулок поссорить людей. Может, даже оклеветать их… Нора обомлела — в дверях стояла секретарша, Лаукайте. Бледная. Значит, давно тут, слышала… И бумаги в руке мелко дрожат. А губы сжаты. Кажется, она хочет что-то сказать, но не может их разомкнуть. — Ничего… — глухо сказала ей Марите. — Это мы так… Вообще… Секретарша ничего не ответила. И вышла. Но потом, в своей комнате, очень плакала. Каждому объясняла, что пальто не сама купила, а подруга принесла его. И ей даже в голову не пришло, что оно принадлежало тому, кого убили. Можно у подруги узнать, кто продавал. А с тем Лаукасом, который был при расстрелах, они не родственники, даже не земляки. Ей сочувствовали. Успокаивали. Конечно, почему она должна была об этом подумать? Мало ли кто продавал. Чтобы не подохнуть с голоду, люди все продавали. Да и разве она виновата, что фашисты убивали. Правда, Нора слышала, как Стасе, ее ворчливая напарница по первому субботнику, все-таки буркнула: — И все же купила она его за водку. А хорошие люди за водку не продают. Весь день говорили только об этом. Заседания месткома не было. А Нора хотела им сказать, чтобы ей ордера не давали. Пусть дают Климчене, секретарше, кому хотят. Ей не нужно. Она будет ходить в чулках тети Любы, старых. Только пусть больше не говорят об этом. Ей казалось, что все недовольны ею. Сердятся. А Климчене даже вслух сказала: — Чего она тут целыми днями торчит? Разносила бы свои бумаги вместо того, чтобы сплетнями заниматься. Теперь, когда Нора их повторила, эти слова звучали еще безжалостнее. Но это несправедливо, она не разводила сплетен! Тетя Люба молчала. Отец тоже. Наконец он поднял голову. — Я же тебя еще маленькую учил: не повторяй всего, что слышишь. — Но это же не просто, что слышала. Это про расстрелянных! — Ладно… — сказала тетя Люба. — Не надо больше об этом. И не переживай. Но принимать на веру все, что кто-то говорит, тоже не надо. К сожалению, этому