научишься только после того, как несколько раз обожжешься. А она не хочет больше обжигаться. Она и так поняла… В то, что она потеряла хлебную карточку, Нора поверила не сразу. Перелистала весь учебник. Встряхнула его. Схватила задачник по алгебре. Русскую хрестоматию. Карточки не было. Конечно, она хорошо помнит, что вложила ее в учебник географии. И все-таки еще раз проверила. Хрестоматию. Задачник. Географию. Чтобы оттянуть. Не признаваться. Потеряла! Это слово само возникло… Жестокое. Непоправимое. Нора стала перетряхивать другие книжки, которые на этажерке. Знала, что в них карточки не может быть — они же все время лежали здесь, она их не брала с собой. А все-таки искала. Перелистывала. Страницу за страницей. Карточки нет. Потеряла… И теперь опять не будет ни хлеба, ни крупы. Как все эти годы, когда она ела только чужое, то, что ей давали… А как хорошо стоять в булочной в очереди! Пахнет хлебом. Его много, на всех полках. Она подает карточку продавщице в странных, с половинками пальцев перчатках. Продавщица вырезает два купона и взвешивает хлеб. Довесок Нора съедает сразу… И сегодня перед школой так было. Нора хорошо помнит, как вложила карточку в учебник географии. Еще какая-то картинка мелькнула на левой странице. Где же она могла выронить? Неужели по дороге в школу, когда на ходу отламывала хлеб и незаметно для прохожих совала в рот? Или, может, уже в школе? Нора силилась вспомнить, видела ли она карточку на уроке географии, когда открыла книжку. Но она ж ее не листала, открыла сразу на сто первой странице. Потом учитель ее вызвал. А когда вернулась с пятеркой, на радостях книжку сунула в парту. Может, когда торопилась к отцу. "Угадайте, что я получила?" Книги, кажется, держала на весу, даже размахивала ими. И о карточке совсем не помнила. "Угадайте, что я получила?" А теперь у нее ничего не будет. До самого конца месяца, двадцать дней. Нора потрогала мешочек с перловой крупой. Очень мало. Но если налить полкастрюли воды и долго варить, чтобы суп стал клейким, тогда хватит на три дня… А еще семнадцать?.. Но это же не так долго. Можно потерпеть. Все эти годы у нее ведь совсем не было карточек. Тогда ей давали… А теперь не надо, чтобы давали. Она даже никому не скажет. Будет молчать. И у отца, и на работе. В обеденный перерыв, когда Людмила Афанасьевна и Марите будут есть, она выйдет. Будет сидеть на чердачной лестнице. Чтобы никто не видел… Ночью очень захотелось есть. И Нора вспомнила, что совсем без еды человек не может жить долго. Но она же ходит к отцу! И тетя Люба ее обязательно сажает за стол. Значит, после работы она будет есть у них. А утром и вечером можно потерпеть. Так всю ночь. То она представляла себе, как молчит, хотя есть очень хочется. То видела, как тетя Люба ей подает глубокую тарелку манной каши. С клубничным вареньем. Она понимала, что это снится. Манной кашей с вареньем кормила мама. Раньше, давно. Когда Нора болела. Но все равно не отпускала этого видения — смотрела на полную тарелку белой каши и крупные красные клубничины. А может, найдет карточку? Если выронила ее на улице… И Нора представляла себе — уже не во сне, а глядя на низкий скат потолка над головой, — как она рано утром ищет на улице карточку. Старается в предрассветной темноте увидеть белеющий на талом снегу знакомый продолговатый листок. Утром, когда дядя Ян вышел отпирать ворота, Нора уже стояла там. Он очень удивился. — Куда это ты собралась? И Нора, совсем забыв о своей решимости молчать, ляпнула: — Искать свою карточку. Вчера потеряла… Дядя Ян покачал головой. — Кто-нибудь ее уже давно поднял. И жует твой хлеб. Все равно Нора пошла. Казалось, теперь она въявь повторяет то, что ночью представляла себе. Старательно всматривается в каждое белеющее пятнышко, поднимает каждую бумажку. Дошла до самого отцовского дома. Наверх не поднялась, чтобы их не всполошить. Она хорошо помнит, что там книг не открывала. Положила в передней на подоконник, а когда уходила — забрала. И ничего из них не выпадало. Повернула к школе. Так же внимательно глядела себе под ноги и так же поднимала каждую бумажку. Но это были другие — обрывки газет, скомканные папиросные коробки. В школе уборщица сочувственно вздыхала, помогла ей обыскать парту, даже в другие заглянула, вывернула корзину для мусора. И все утешала, что, может, кто честный поднял, отнес в магазин. Есть же и честные люди, их даже больше, чем нечестных. Понимают ведь, что теперь без карточки совсем худо. Пока искали, совсем рассвело. По дороге к магазину Нора уже разглядывала бумажки на земле не поднимая. Но карточки не нашла. На работе старалась молчать. Совсем не разговаривать, чтобы само не вырвалось. Она же все время помнит, чувствует, что потеряла хлебную карточку. Но неожиданно Марите громко сказала: — Что-то наша Нора сегодня не в духе. Не выспалась? — Да, — поспешно подтвердила она. — Все зубришь? — Ага. И получила пятерку. Стих стук машинок. Товарищ Астраускас тоже поднял голову. Улыбнулся. А Марите пожала плечами. — Тогда почему такая кислая? Норе показалось, что очень тихо, все ждут ее ответа. — Я потеряла хлебную карточку. Все трое смотрели на нее, будто ждали, что она скажет еще что-нибудь. Но теперь она уже молчала не нарочно. Первой, как всегда, очнулась Марите: — Где это тебя угораздило? — Не знаю. Может, в магазине. Или по дороге… — Но где она лежала? — В учебнике географии. Марите посмотрела на нее так свирепо, будто Нора не свою, а ее карточку потеряла. — Кто это держит карточку в учебнике географии? — Я всегда держу в книге. А вчера торопилась… — Зато теперь у тебя будет много свободного времени. До самого конца месяца. Нора кивнула: — Двадцать дней. — Уже и сосчитала? — Может, еще найдешь? — Людмила Афанасьевна всегда старается ее утешить. — Нет. Я уже искала. — У тебя же есть портфель! — с досадой сказал товарищ Астраускас. — Он ведь не мой. Только чтобы разносить бумаги. Марите шепнула: — Дурочка! А товарищ Астраускас, еле сдерживая улыбку, серьезно сказал: — Можешь с ним ходить и в школу. — Большое спасибо! — А корешок? — сразу прервала ее радость Людмила Афанасьевна. — Тоже… Он был с карточкой, я еще не отрезала. Марите сжала руками голову. А может, только закрыла ладонями уши, чтобы больше ничего не слышать. — Но он заполнен! — поспешила Нора объяснить. — Фамилия вписана. И адрес. Марите отняла руки от ушей. А товарищ Астраускас сказал: — Сходи в бюро и сразу заяви о потере. Чтобы какой-нибудь делец не попытался получить по твоему корешку на следующий месяц. — Хорошо, пойду. И сразу отлегло: через двадцать дней она опять получит карточку. Будет хлеб, крупа. Надо только потерпеть. Она же будет ходить к папе. А с каждым из этих двадцати дней ближе к концу войны. Когда можно будет покупать хлеб без карточек. — Это ж совсем не страшно! — Что? — удивилась Марите. — Что я потеряла карточку. — Вслух она это сказала не так уверенно, как думала про себя. — Ты кого утешаешь — себя или нас? — Наверно, все-таки себя, — ответила за нее Людмила Афанасьевна. — Не пойму, — пожала Марите плечами, — характер у тебя такой или жизнь научила? Ответил товарищ Астраускас: — Наверно, жизнь. Опять они о ней говорят так, будто ее тут нет. — Никто не учил. Сама понимаю. Они почему-то рассмеялись. Конечно, смешно. Только она улыбаться не может. Людмила Афанасьевна это поняла… Перестала смеяться и достала из сумки газету. Подала ее так, чтобы сразу виден был приказ Главнокомандующего. Нора привычно бросила взгляд на напечатанные крупными буквами названия освобожденных городов. ЛАУЕНБУРГ и КАРТУЗЫ (КАРТХАУЗ). "Войска 2-го Белорусского фронта, развивая успешное наступление на Данцигском направлении… овладели важными узлами… дорог — городами ЛАУЕНБУРГ и КАРТУЗЫ (КАРТХАУЗ). В боях за овладение…отличились войска…" — Газета мне? — Да-да, бери. — Если она вам нужна, я только вырежу приказ и сводку. — Бери всю. — Спасибо. Марите хмыкнула: — Все еще собираешь? — Да. Марите это считает проявлением запоздалого детства. Вместо почтовых марок или монет коллекционировать сводки о положении на фронте. А Нора их собирает вовсе не так, как собирают марки. Она любит их перечитывать все вместе. И считать, сколько уже освобождено городов. Марите это знает. И все равно подтрунивает над ней. Сейчас, конечно, тоже не удержалась: — А сколько еще осталось неосвобожденных, тоже знаешь? — Нет… — Нора ничуть не обижается. — Тогда какой толк от твоего собирания? — Мы с Иоанной их носим ее маме в больницу. Читаем ей. Только сказала и сразу вспомнила, что ведь решила никому не рассказывать об этом. Отцу — потому что он недоволен: "Единственный свободный вечер проводить в больнице неразумно". А Марите… Она опять скажет что-нибудь насмешливое. И, конечно, не преминула: — Наша Нора теперь решила стать всеобщей спасительницей. Товарищ Астраускас даже не улыбнулся. Только спросил: — Не слишком ли обнадеживаете? Нора пожала плечами. Ответить "нет" она не решается. Врач тоже сказал это, когда узнал, что они с Иоанной каждый раз приносят в больницу письма, То якобы от сына тети Яновой, Яцека, то еще от кого-нибудь. И во всех, конечно, писалось об освобождении лагерей. Учительница Контримене очень внимательно их слушала. Даже улыбалась! Но стала требовать, чтобы ее выписали, — она не хочет, чтобы Микас, когда вернется, застал ее здесь. Иногда даже начинала уверять, что Микас уже до