— И потом всего только три выстрела!
— Тш!
Справа, за домами, кончавшимися вывеской, не очень далеко, слышался шум, пересеянный голосами и звяканием.
Еще два выстрела; потом шесть кряду.
— На этот раз — револьвер!
— Понимаю! Белые повязки, револьверные выстрелы, конечно! Один полувзвод изображает заговорщиков.
— Ты думаешь?
— А что же остальные?
— Молчите!
Шуму почти не слышалось больше. Лесюер чиркнул спичкой.
Над их головами о стену ударился ставень. Распахнулось окно. Приятели вздрогнули. Лесюер поспешно задул спичку.
— Черт! Прижмемся к этой двери!
— Дайте мне посмотреть.
Наверху показалось что-то, по-видимому, обитатель в сорочке, с головой, повязанной фуляром.
— Ага! Амбер зашевелился! Вот видишь, Юшон. Амбер существует!..
Треск залпа, словно поворот механической пилы, оборвал его речь.
Улица огласилась. Сон разодрался. Кое-где открылись окна, и из них торчали то мужчина в сорочке, то женщина в сорочке.
От дома к дому перекидывались вопросами:
— Что такое?
— В чем дело?
— Должно быть, взрыв!
— Или убийцы!
— А может быть, газометр?
— Газометр! У них имеется газометр! — мечтательно произнес Юшон. И взглядом призывал в свидетели непорочную тьму.
— Молчи!
— Бенэн, ты здесь?
— Да… ты же видишь!
— Ты не думаешь, что было бы благоразумно походить? Нас, в конце концов, заметят…
Стрельба возобновилась, но уже неравномернее и грознее. По-видимому, несколько сот человек стреляло порознь или маленькими отрядами.
Амберская тишина не устояла. Подобно неисчислимой пыли, подымающейся из выколачиваемого ковра, из Амбера, из всего Амбера, со всей его поверхности, изо всей его толщи вдруг брызнули голоса, огни, телодвижения.
Женщины выли; зажигались лампы; их высовывали из окон; стекла бились и падали; низы, домов, как автомат, выбрасывали людей. Они метались по улице сталкивались. Иные так и замирали, живот к животу, с открытым ртом, с остановившимися глазами. Другие бросались бежать, поддерживая на ходу штаны.
Приятели разомкнулись.
Сигналы горнистов метались над пальбой.
Бывали затишья, мгновения, когда шум словно ложился наземь и притворялся мертвым. Потом снова вскакивал во весь рост и во всю силу.
— Я начинаю беспокоиться, — сказал Бенэн. — Мне кажется, будто мы подожгли лес Фонтенбло, бросив окурок сигары.
— Хм! Что-то думает Брудье?
— Он? Я его знаю. Он то крутит себе пальцы, то приглаживает усы. Он захлебывается гвалтом, рыча от удовольствия.
По всем улицам, переулкам и перекресткам метались, бегали, кричали люди. Это было не стечение. Это была мешанина потерявшихся тел.
Амбер был похож на скисающее молоко. В нем образовывались нити, сгустки, пряди, кишевшие как попало; было чем вызвать рвоту у слабого желудка.
Трое приятелей в этом барахтались. Им было все равно, куда идти; им было важно только не разлучаться; они пробирались, таща друг друга, Бенэн впереди, Лесюер сзади; они перекликались, хватали друг друга за руку, ловили за полу. Они были втроем вроде юркой, быстрой, коварной твари, вроде ящерицы, которая любит кусты и высокие травы.
Им хотелось насладиться событием, как только можно, проследить его во всех его направлениях, ощутить его во всех его сотрясениях.
Но вот они попадают в спертую область, где шум становится болью.
Они неожиданно оказываются у выхода на запруженную площадь. На каком-то фасаде светится циферблат; за кровлей синеет небо. Играют горны. Пальба, бывшая цельным куском, ломается, крошится, уничтожается.
Горны играют снова. Голоса командуют. Какая-то масса разом двигается. В глубине площади образуется пустота, словно в трубке насоса. Толпа из обеих улиц со свистом всасывается туда. Но обе улицы, в свою очередь, всасывают остальной город. Человеческое множество скопляется, разветвляется, течет, сливается. Амбер существует вдруг.
VI АМБЕР, ОХВАЧЕННЫЙ СТРАСТЬЮ
Священник кончил бормотать недельное расписание служб.
Он помолчал, потом уже другим голосом:
— Возлюбленные братья…
Приникшая было аудитория встрепенулась.
— Возлюбленные братья, сегодня я буду лишен отрады продолжить с вами наши воскресные собеседования, вошедшие у нас в благочестивое обыкновение. По правде сказать, если я сожалею об этом, то сожаление мое — чисто эгоистическое. Помышляя о благе ваших душ и о деле вашего спасения, я, напротив, радуюсь, что вам дано будет услышать голос, более красноречивый и более к тому призванный, нежели мой.