Молодой парижский скульптор приехал в Иссуар, но так незаметно, что никто его не видал. Не видали также, чтобы по железной дороге прибыл ящик или тюк достаточных для Верцингеторикса размеров. Но от этого только возросло уважение к художнику, который шуму предпочитает дело.
В день открытия, в воскресенье, около полудня, когда улицы пусты, к площадке на площади святой Урсулы подъехала груженая платформа. Трое помощников в белых блузах быстро водрузили Верцингеторикса на коня, не удаляя защищавшего его приспособления: нечто вроде деревянной клетки, со всех сторон обтянутой холстом. Таким образом Верцингеторикс был огражден от людских взоров и от прикосновения холста.
— Видите ли, — сказал один из помощников собравшейся кучке ротозеев, — позолота еще не совсем высохла и от трения холста может попортиться.
В четыре часа площадь святой Урсулы поглотила вещество Иссуара и придала ему новое расположение.
Центром Иссуара, пупом земли, местопребыванием божества было статуя.
Ее еще не было видно, но она воображалась. Все умы создавали в одной и той же точке образ конного Верцингеторикса; десять тысяч призраков, сталкиваясь, совмещались, отождествлялись.
Против завешенной статуи небольшая трибуна, обтянутая трехцветной материей, коренилась в толще военного оркестра.
Вокруг статуи, концентрическими кругами, в которых военный оркестр образовывал как бы узловатость, именитые граждане, в похоронных одеждах, распластав зады на стульях.
Вокруг черного диска именитых граждан — тонкий и прозрачный слой: ученики школ, на скамьях.
Вокруг них круг стоячих людей, приглашенные второго разряда: как бы пласт плотно убитой земли.
Вокруг стоячих людей цепь солдат, с ружьем у ноги.
Позади солдат — бесформенная толпа.
В самой гуще бесформенной толпы Бенэн, Брудье, Юшон, Омер, как камень в почке.
Омер шептал:
— Это не может удаться. Нельзя выдержать и минуты.
Брудье отвечал:
— Почем знать, старина! Он этим делом занимался по ярмарочным балаганам, когда ему жрать было нечего.
Юшон протирал очки.
Программа торжества включала, во-первых:
«Марсельезу» в исполнении военного оркестра;
«Солнце „Испании“», хор в исполнении учеников школ;
«Тик, ток, тэн, тэн, тэн», марш с пением в исполнении военного оркестра;
«В кустах», хор, в исполнении учеников школ.
Потом речи.
Первым должен был говорить г. Крамуйа, иссуарский депутат и генеральный советник, председатель распорядительного комитета. Именно в конце первой части его речи, при словах: «Вот и ты, Верцингеторикс!» — статуя должна была внезапно открыться взорам.
Позади статуи соорудили нечто вроде лебедки. Стоило рабочему потянуть за веревку, и легкий прибор, скрывавший изваяние, разом взлетал кверху и опускался наземь. Именитые граждане не переставали восхищаться этим приспособлением, приводившим им на память самые замечательные трюки Клермонского театра.
Когда отзвучал последний припев «В кустах» и стихли «браво» толпы, г. Крамуйа заговорил.
Он начал с приветствий явившимся на торжество властям и именитым гражданам. Потом он напомнил о том, как долго вынашивался памятник. Он изобразил его возникающим из недр площади святой Урсулы, растущим из года в год, мощно и терпеливо, как Овернский дуб. Он воздал по этому поводу должное всем тем, кто своим почином, самоотвержением, щедростью содействовал завершению этого почти десятилетнего труда. И только тогда он воскликнул:
— Вот и ты, Верцингеторикс!
Веревка заскрипела; прибор взвился; Верцингеторикс предстал.
Толпа рукоплескала.
Верцингеторикс слепил глаза; он сверкал, как новый котел. Сперва ничего другого нельзя было различить.
Верцингеторикс сидел в простой, но прекрасной позе: левой рукой опершись о бедро, правой — держа поводья коня.
Верцингеторикс был наг. Единственными его доспехами были щит, висевший на спине; нечто вроде мешка, вроде вздутой торбы, у левого бока и сапоги.
Голова у Верцингеторикса была воинственная несомненно, но до странности волосатая; борода доходила ему до глаз, затопляла щеки и сливалась с густою гривою.
Тело у него было такое же волосатое, как и голова; руно шло по грудной борозде, расходилось по животу и клубилось ниже. Впрочем, и на голове, и на теле волосы были сделаны с замечательным искусством.
Его пол, покоясь на хребте коня, поражал как величиной, так и естественностью. Дамы и многие девицы не уставали им восхищаться.
Словом, впечатление было превосходное. Все говорили: