— Браво!
— Ах!
— Это то, что надо!
— Какая точность!
— И какая изощренная трактовка реального!
— Ну, как не пожалеть твоего жандарма?
— Какой этот пудель умный! Не хватает только, чтобы он говорил!
— Тебе, Бенэн, я бы советовал молчать.
— А я ему советую говорить. Его очередь.
Бенэн объявил:
— «Четвертая Молитва Департаменту Пюи-де-Дом»:
Амбер! Ты мерзостен! Кишишь вокруг меня Сплетением червей, заползших в камамбер! А дальше — Иссуар, гораздо дальше нас, С железной ручкою аксессуар тяжелый.— Ты это называешь буриме?
— Господа, ваши рифмы налицо! Я не исказил ни одной; надо только их найти.
— Мошенник!
— У!
— Я вас презираю!
Некоторые нашли, что Бенэн грешит клерикализмом. Другие, не касаясь содержания, хвалили форму четверостишия.
Ламандэн объединил мнения:
— Великое достоинство этого произведения, — сказал он, — в том, что оно поносит Амбер и Иссуар. Все мы совершили дурацкую ошибку, прославляя эти захолустья, тогда как клялись втоптать их в грязь.
— Я ни в чем не клялся.
— Нет! Это подразумевалось.
— Извините, извините! — заявил Лесюер. — Я боюсь, что вы недооценили «Жалобу жандарма», вступление к песне третьей части второй «Единого Творения». Этот текст очень суров по отношению к названным местностям.
— Ты нам хочешь втереть очки.
— Проще тебе поверить, чем разобраться в этом.
Бенэн волновался. Он старался снова овладеть собранием и ждал мгновения, чтобы наложить на него руку. Дабы рассеять шум, он махал рукой, как человек, разгоняющий дым.
Он заговорил:
— Слова Ламандэна запали мне в душу. Его мнение ценно. Из этого задоподобного лица исходит, что естественно, только основательно переваренное.
— Благодарю покорно!
— Из всех вас только я уничижил Амбер и Иссуар. Я исполнил ваше общее обещание. Но такое проявление недейственно. Буриме? Безвредное оружие. Я бы хотел, чтобы они были напитаны смертоносным ядом.
Он задумался.
— Я не смею надеяться на то, что мои стихи будут напечатаны в провинциальном издании «Правительственного Вестника». А между тем я уверен, что это единственная парижская газета, получаемая в обеих наших деревнях. Что же касается местных листков, «Амберского Республиканца» и «Иссуарского Маяка», то я склонен думать, что они не печатают стихов, а если и печатают, то этих они не примут, потому что они без рифм и заведующий Амберским училищем называет их декадентскими.
— Так значит?
— Так значит, буриме или, словом, то, что мы сочинили, были утверждением в абсолюте, вне пространства и времени. Этим надлежит гордиться; но люди с живыми страстями пожелали бы мщения не столь исключительно номинального.
— Предложи!
— Придумаем!
— Можно было бы, — сказал Брудье, — поместить в парижских газетах заметку о том, что в Амбере обнаружено семнадцать случаев азиатской холеры, а в Иссуаре тринадцать случаев бубонной чумы.
— Недурно.
— В заметке сообщалось бы, в виде постскриптума, об эпидемии гранулезного конъюнктивита в близлежащих местностях и об эпизотии сапа, передающегося человеку.
— Понятно.
— Можно было бы, — сказал Юшон, — дать вымышленную, но правдоподобную статистику женской неверности во Франции за десять последних лет и показать, при помощи таблиц, кривых и диаграмм, что округами, где на тысячу жителей и на квадратный километр приходится наибольшее число обманутых мужей, являются Иссуар и Амбер.
— Да, в крайнем случае.
— Можно было бы, — сказал Лесюер, — попросить Жана Экара прочесть ряд лекций в обоих этих городах.
— Да, и это.
— Ничто тебя не соблазняет?
— Мы слушаем твои проекты.
— Вам угодно знать мое мнение? — сказал Бенэн. — Прежде всего я нахожу, что в подобных делах недопустима импровизация. Необходимо пораздумать, порасследовать. Затем, я отказываюсь предпринять что бы то ни было без предварительного совещания с сомнамбулом.
— Ты шутишь?
— С сомнамбулом? Вот тоже!
— Господа, теоретически я не верю во всеведение сомнамбулов. Тем не менее, я не предпринимаю ничего важного, не посоветовавшись с ними.
— Это логично.
— Господа, по природе своей я человек колеблющийся и нерешительный. Малейший из предстоящих мне поступков я взвешиваю на все более и более чувствительных весах. И самых чувствительных мне все еще мало. Особенно по утрам, просыпаясь, я теряюсь в боязливых предположениях, в обескураживающих расчетах. Вечером, часам к одиннадцати-двенадцати, у меня являются более широкие взгляды, более мужественная воля, отрешенность от жизни, переходящая в презрение к опасностям. К несчастию, решения я принимаю только по утрам; это у меня принцип. Таким образом, я бы, чего доброго, никогда не принимал никаких решений, не будь сомнамбулов. Я отправляюсь к ним в берлогу. Я их вопрошаю. Ответы, по большей части, я получаю смутные и неясные; но я наступаю на оракула, тесню его, зажимаю в тиски альтернативы; да или нет? Он высказывается определенно. Я испытываю облегчение. Если ответ гласит «нет», я забываю свое намерение и смотрю, как проезжают извозчики. Если ответ гласит «да», я устремляюсь. Я посылаю к черту возражения и страхи. Я считаю успех как бы обеспеченным, цель как бы достигнутой. Остается только наметить подробности исполнения. Этой сверхъестественной, призрачной уверенности я обязан многими успехами.