И самое удивительное, что посетить «обезьянник», это интереснейшее место, можно почти бесплатно. Твердой цены на билеты не существует. Просто отдаешь обслуживающему персоналу ровно столько, сколько у тебя на данный момент есть в кармане, и прохлаждаешься хоть три часа, что особенно приятно, если на улице жара под сорок градусов, а тебе муторно и тошно после литра крепкого спиртного напитка и не хочется жить. А если постараться, можно задержаться в «обезьяннике» и подольше — это отлично знал сторож Семенов, который раз по глупости пытался поднять бунт в «обезьяннике». То есть пытался задержанных алкашей и бомжей подвигнуть на триумфальное шествие по улицам и последующее свержение правительства. Только ничего у него, конечно, не получилось. Поднять-то он кого-то и поднял — тех, кто еще ходить мог, но бунтовщиков из «обезьянника» не выпустили. Пришлось ограничиться только пением революционных песен. А как раз таких песен Семенов знал немного. Ну, спел он «Интернационал» и еще что-то. А больше ничего никто и не знал на тему революции. Тогда Семенов завел «По тундре, по железной дороге», потом — «Сторонись, мусора, босота гуляет». Потом — «Как-то мусора дубиной по башке, по башке…». Обслуживающий персонал «обезьянника» это еще стерпел, а когда Семенов завыл «Яйца, прыщ и экскремент — вот и получился мент», ему навставляли таких, что он не то что петь — как разговаривать забыл. Не говоря уж о разумении грамоте, держали его за решеткой ровно десять суток, пока к Семенову не вернулась способность самостоятельно расписываться в протоколе. Ну, где еще в цивилизованном мире можно за попытку вооруженного переворота получить всего десять суток? Нет, все-таки в гуманности гениальным создателям «обезьянника» отказать нельзя.
Примерно так думал сторож Семенов, когда за ним надежно захлопнулась решетчатая дверь.
— Сиди, — сказал старший лейтенант, как и все дежурившие сегодня в отделе милиционеры, уже наслышанный о приключениях сторожа. — Тут тебя не то что зомби или дьявол с рогами, тут тебя даже жена не достанет.
Сторож Семенов утер слезы благодарности и опустился на протянутые вдоль одной из стен нары.
Родная атмосфера вполне обычного и земного «обезьянника» и вправду очень успокоила Семенова. Он уже старался не думать о всяких потусторонних вещах, так круто изменивших его недавно еще мирно текущее пенсионное существование, а думать, например, о чем-нибудь обыденном и сиюминутном. И у него получалось.
«Вот решетка, — размышлял сторож. — Из арматурных прутьев сварена. Крепкая, наверное. Это хорошо, что крепкая. А вон на стуле старлей дремлет. Здоровенный, как Майк Тайсон, и надежный, как отечественный экскаватор. Этот точно никаких посторонних сюда не пропустит. Да и какие посторонние могут быть в „обезьяннике“? Вон два студента сидят на нарах напротив. Выпимши, конечно. Иначе с чего бы их в „обезьянник“ поместили? Сидят себе болтают. Хорошо им. Молодые, здоровые. Умные. Мозги еще только-только начали пропивать. До полной этой самой… деградации личности им далеко. А какие веселые! Болтают чего-то и совсем не думают о том, что в деканат того вуза, где они обучение проходят, им ксивы из ментовки пришлют. Типа — примите меры и проследите за моральным обликом своих студентов. Ой, а у них еще и бутылка заначена. И они оттуда прихлебывают. Как это они умудрились протащить пузырь в „обезьянник“? На входе ведь обыскивают. Да, — глубокомысленно заключил сторож Семенов, — как много еще неизведанного и удивительного можно обнаружить в обычной жизни, если не заморачиваться на посторонних потусторонних фактах!»
— У меня батя тоже недавно отличился, — продолжая разговор, хмыкнув, проговорил один из студентов, — он с корешами, с которыми на стройке работает, бухал три дня, а на четвертый водка и другие спиртосодержащие напитки в ближайшем ларьке закончились. Они решили сгонять в магазин, который подальше. Дело было ночью. Никакой вид общественного транспорта не функционировал, так кто-то из шибко умных батиных корешей предложил за водкой сгонять на кране. Знаешь, такой строительный кран, громадный, на гигантского жирафа похожий. Всей компанией и поехали.
— И что? Привезли водку? — поинтересовался второй.
— Не только водку, — усмехнулся студент, — но и закуску.
— Молодцы!
— Не только закуску, но и все остальное. Вместе с телкой-продавщицей. У них денег не хватило, так они, чтобы два раза не бегать, то есть не ездить, подцепили краном ларек и утащили его к себе на стройку. А утром такой шухер начался! Мусора понаехали. Ларька-то нет на том месте, на котором был. Стали искать, опрашивать свидетелей. Сначала полная белиберда у них получалась: то свидетель — дед старый, на девятом этаже живущий, говорил, что действительно ночью видел, как ларек пролетал мимо его окна, то кто-то рассказывал, что слышал ночью женские крики — «помогите, меня крюком цепляют!». Кто-то говорил, что слышал, как громко пели — «Эх, дубинушка, ухнем» и «Не кочегары мы, не плотники». Потом, конечно, разобрались. Одного кренделя, который за рулем сидел, сразу в СИЗО. Двух или трех еще тоже в СИЗО.
— А твоего батю?
— А его-то за что? — удивился студент и отхлебнул еще портвейна. — Он так нажрался, что в кабину крана залезть не мог. Не поехал за водкой. Так расстроился, что плакал даже. Потом уснул на шлакоблоке. Ну а когда протрезвел, конечно, радовался. С него только подписку о невыезде взяли — и все,
«Милые мои, — снова прослезившись, подумал сторож, — как хорошо сидеть рядом с ними, как у потрескивающего поленьями костра. И греться, ощущая биение молодой, здоровой и озорной жизни».
Милицейский старшина Ефремов и милицейский прапорщик Галыбко были очень похожи друг на друга внешне, но значительно различались характерами. Старшина Ефремов, как и прапорщик Галыбко, имел массивную физиономию вполне кирпичного цвета, жесткие усы веником и круглые глаза, похожие на гайки три восьмых, но старшину Ефремова никто и никогда не видел смеющимся или улыбающимся, тогда как прапорщик Галыбко постоянно похохатывал, даже разговаривая с вышестоящим начальством, такая уж у него была привычка. Наверное, поэтому прапорщик Галыбко и считал себя оптимистом. А старшина Ефремов в отличие от него был полнейшим и законченным пессимистом, хотя никогда бы и не подумал назвать себя «пессимист», поскольку не был знаком с семантическим значением этого слова.
Как это часто бывает с людьми противоположными по характеру, прапорщик и старшина дружили. То есть не то чтобы дружили, а так — имели, как говорится, приятельские отношения. И когда выпадало им дежурство на пару, всегда Галыбко и Ефремову было о чем поговорить, поскольку мировоззрение прапорщика неизменно вызывало у старшины удивление и некоторый интерес. И наоборот, прапорщик, выслушивая высказывания старшины, недоверчиво ухмылялся и качал головой, точно при виде какой-то диковины. Правда, бывало, что из-за несхожести характеров беседа приятелей накалялась до степени возможного мордобоя, но конфликту разгораться не давал капитан Ряхин, который, заслышав крепнущие голоса собеседников, по густым слоям ненормативной лексики в их речи понимал, что дело пахнет дракой, проверив личное оружие в кобуре, покидал свой кабинет, спускался на первый этаж к проходному пункту и давал строгого нагоняя и Галыбко, и Ефремову, хотя и тот, и другой наперебой доказывали ему свою правду. Капитан Ряхин не внимал ни правде Галыбко, ни правде Ефремова, поскольку имел правду собственную, воспитанную в нем родителями и Уставом милицейской службы.