К некоторому моему удивлению, Абрам согласился, встал из-за стола, но идти не смог. Когда с третьей попытки он поднялся с пола, к нам подлетел священник, схватил девицу за ухо и несколько раз ударил ее ногой в живот. Тут уж возмутился не только Абрам, но и я, и Степан Игнатьевич, и прочие посетители пельменной. Священника окружили плотным кольцом, явно собираясь бить, однако начать избиение человека в рясе никто первым не осмеливался. Батюшка, в первые минуты порядком перетрухав, довольно быстро пришел в себя и сказал, что, хоть его не далее как сегодня утром отлучили от церкви, он еще вполне обладает полномочиями предать всех присутствующих анафеме. Так как никто толком не понимал, чем грозит предание анафеме, священника все-таки начали бить. Но поскольку тот момент, когда точка кипения народного гнева достигала максимального градуса, уже миновал, били его как-то вяло и без особого удовольствия, поэтому очень скоро это занятие наскучило всем.
Батюшка, как только на него перестали сыпаться со всех сторон удары, неожиданно легко вскочил на ноги и стал благодарить своих истязателей за то, что они помогли ему достичь очищения, обеспечив страдание. При этом он повторял непонятное слово «катарсис» и обещал напоить всех шампанским.
Шампанского в пельменной не оказалось, тогда священник раскошелился на целый ящик портвейна, лично сдвинул три стола вместе и пригласил всех желающих разделить с ним застолье. Желающих оказалось ровно столько, сколько в пельменной на тот момент было посетителей. Я тоже присоединился. Отчасти из интереса, отчасти из-за того, что у меня денег оставалось совсем в обрез. Только тот загадочный незнакомец, дремавший за столиком, где сидел я с Абрамом и Степаном Игнатьевичем, остался недвижим. Я тогда усомнился было в том, что он вообще живой, но сомнение это быстро растворилось в мутных клубах хмельного дурмана.
Подробности общего застолья я помню довольно плохо. Отложился в моей памяти лишь бурный разговор Степана Игнатьевича со священником. Батюшка после третьего стакана портвейна стал доказывать, что бога нет, а есть только коллективное бессознательное. Степан Игнатьевич немедленно возмутился, полез было к батюшке с кулаками, но его остановили, и Степану Игнатьевичу пришлось доказывать свою позицию вербальным способом. Но с вербальным способом у него, в связи, очевидно, с немалой дозой выпитого, было туговато. Выпив что-то около полутора бутылок портвейна, Степан Игнатьевич разучился правильно выговаривать слова, и я лично из всей его речи понимал только нецензурные междометия, да и то не все. Отчаявшись объяснить священнику то, что хотел объяснить, Степан Игнатьевич рассердился и ударил бутылкой по голове первого попавшегося ему на глаза человека. Этим первым попавшимся оказался Абрам, который не только не пострадал от удара, но даже нисколько на драчуна не обиделся, даже после того, как Степан Игнатьевич обозвал его жидовской мордой и прямо обвинил в убийстве Христа. А тем временем батюшка, оказавшийся, несмотря на паскудный характер, довольно образованным человеком, во всеуслышание озвучивал христианские заповеди и тут же ловко трактовал их с точки зрения ницшеанства, страсбургского богословия, буддизма и религиозных мировоззрений сикхов. На третьей заповеди я все-таки уснул, а когда проснулся, с удивлением ощутил себя под столом в компании незнакомца — того самого, не просыпавшегося с момента моего появления в пельменной. Как выяснилось, сон меня нисколько не протрезвил — даже напротив. С величайшим трудом вскарабкавшись на стул, я застал за столом все ту же компанию во главе с витийствовавшим священником, который теперь рассказывал своим собутыльникам о традиции черного монашества на Руси. Абрам и Степан Игнатьевич уже не дрались, а, обнявшись, горько плакали и наперебой рассказывали друг другу о своей горькой судьбе.
— Эх, было бы, бля, бабло!.. — сокрушаясь, булькал Степан Игнатьевич. — По-другому было бы…
— Ни хера, хоть ты сдохни, — хрипел в ответ Абрам.
Ах как часто люди ведут себя безрассудно, неосмотрительно и глупо. «Ах, зачем глупо, неосмотрительно и безрассудно мы вели себя?» — стонут они, когда в большинстве случаев все-таки приходится расплачиваться за свою неосмотрительность, глупость и безрассудство..,
Предупреждали, предупреждали: «Никогда не разговаривайте с неизвестными…»
Окружающий мир дрогнул и поплыл перед моими глазами. Мне показалось вдруг, что нет никаких Абрамов и Степанов Игнатьевичей. Два обнявшихся силуэта заколыхались, как туманные китайские драконы, и слились в один большой и двухголовый. Я засмеялся и, прогоняя видение, замотал головой с такой силой, что едва не потерял равновесие и не рухнул на пол.
— Нет в жизни счастья, — всхлипывал Абрам. — Ну нет, и все. Вот веришь, готов обменяться судьбой с первым встречным забулдыгой. Хоть вот с тобой… Да ты не обижайся, не обижайся… Только кто согласится? Никто… Потому что я сам забулдыга, да еще какой…
Тяжесть этих слов больно отозвалась в моем сердце, и мне стало так тоскливо, что я снова упал под стол.
— Веришь, — сказал я спящему незнакомцу. — С кем угодно согласился бы обменяться своей судьбой. С первым попавшимся забулдыгой… Ну, хоть с тобой…
Спящий шевельнулся и поднял голову. Несколько минут он смотрел на меня мутными глазами, а я смотрел на него и видел худую небритую физиономию; на лбу причудливый шрам, очертаниями напоминающий японский иероглиф; крылья так называемого породистого носа нервно подрагивали, а немного косящие зеленые глаза смотрели неожиданно пронзительно.
— Чего ты сказал? — хрипло переспросил незнакомец.
— Поменяться хочу своей судьбой с кем угодно, — повторил я, обрадовавшись тому, что хоть кто-то сегодня отозвался на мои слова и согласился на разговор со мной. — Потому что нет в моей жизни счастья. Одно горе.
— Горе?..
Незнакомец прокашлялся и завозился на полу. Усевшись наконец по-турецки, почти упираясь взлохмаченной головой в доски стола, он снова уставился на меня внимательным, совсем не пьяным взглядом. Странно был он одет — это я сразу заметил, хотя зрение мое решительно отказывало функционировать в привычном режиме. Предметы, на которые я смотрел, множились и расплывались, приобретая самые причудливые очертания. Например, вычурного покроя кафтан, надетый на незнакомце, я принял поначалу за длинную болоньевую куртку, а бутафорского вида ботфорты — за большие болотные сапоги. Впрочем, немудрено было ошибиться даже в трезвом состоянии — одежда незнакомца была сплошь запачкана грязью и с расстояния двух шагов, наверное, казалась просто бесформенными лохмотьями.
«Актер он, должно быть», — решил я, вспомнив своего приятеля Бунинского, ведущего артиста местного театра, который был известен всему нашему городу по одному-единственному вопиющему случаю. Играя в авангардной постановке «Балуя в Думе» главу Российского государства Владимира Путина, загримированный до абсолютного сходства с оригиналом Бунинский после спектакля наметил спрыснуть успех, но не утерпел и зарядился еще в антракте, вследствие чего в ресторан поехал в изрядном подпитии, да еще и забыв снять грим. Поначалу очень удивлялся, когда официанты и швейцары, завидев его, едва не падали в обморок. Надо сказать, что актер Бунинский всегда любил в нетрезвом виде пошуметь, но на этот раз вел себя более или менее сдержанно, начиная бесчинствовать не сразу после появления в ресторане, а постепенно, так что вышколенный персонал ресторана осознал свою ошибку только тогда, когда Бунинский принялся швыряться десертом в оркестр и поливать пивом ошарашенных посетителей.
— А ты кто? — спросил я. — Актер, что ли?
— Актер, — не стал спорить он.
— Прямо с репетиции сюда? — продолжал расспрашивать я.
Незнакомец промолчал.
— Горе, — повторил он. — Какое у тебя горе?
— С работы выгнали, — начал перечислять я, — жены у меня нет, жилья тоже нет и вообще… Жизнь не задалась. Эх… А тебя как зовут?
— Небул-Гага Имсарахим Гдаламир семнадцатый…
— А меня — Антон, — сказал я. — Меня, говорю, с работы выгнали. А ты где работаешь?