Он принял мяч головой, так что невольно пришлось поднять глаза.
Из окна на втором этаже сурово взирала на него тетя Серена.
Из другого — умиленно улыбалась ему тетя Сенайда.
Чуть позже, когда он собирался пообедать с нею, со второго этажа до него донесся сильный шум. Он замер у подножья лестницы, не понимая, что происходит. Да, старухи ожесточенно спорили, но голоса их звучали будто из дальней дали или со дна колодца. Дважды хлопнули двери, послышалось приглушенное рыдание. Алекс понял, что тетя Сенайда на этот раз компанию ему не составит.
Направился в столовую. Под металлической крышкой супницы обнаружился грибной суп, на одном блюде, как всегда, — разные сорта холодного мяса, на другом — гора великолепных — он никогда раньше таких не пробовал — тропических фруктов.
Поев, он вернулся в свою комнату, почитал Мюссе, и под воздействием "Исповеди..." ему самому захотелось что-нибудь написать. Сел за парту. Он знал — ящик пуст. И удивился, когда, запустив туда руку, что-то обнаружил в нем.
Поднял крышку и увидел несколько детских книжек-раскрасок. И горсть цветных карандашей.
"Вот тебе раз!" — улыбнулся Алекс. Новая загадка. Неужели вчера он так одурел от перелета, что, заглядывая в парту, мог не заметить это? Кто-то — наверняка Сенайда — принесла сюда книжки и карандаши. Зачем? В этом доме никогда не было детей.
А раскраски — он перелистал их — были напечатаны всего лет пятнадцать назад, если верить выходным данным.
Автором же был он.
Алехандро де ла Гуардиа. "Приключения маленького француза в Мексике".
Страницы были пусты.
Способность рассуждать здраво окончательно оставила его. Зато пришел безотчетный страх. Он прилег на топчан, прикрыл глаза подушкой. Мало-помалу успокоился. Стал ждать ужина. За ужином все станет на свои места.
Тетя Серена к ужину не вышла. Алекс подождал десять минут... Пятнадцать. На столе он видел остатки полдника. Суп остыл. А мясо — мало того что холодное — имело вид объедков: казалось, эти куски вырваны когтями из туши какого-то животного и с омерзением отброшены.
Он начал тревожиться. Дом наполняла важная тишина. Молодой человек несмелыми шагами приблизился к лестнице. Он еще ни разу не поднимался на второй этаж. Тетушки не приглашали. А он был хорошо воспитан.
— Дети должны быть видны, но не слышны, — учила его мама. — Children should be seen, but not heard.
Медленно и неуверенно одолевал он ступеньку за ступенькой. И наконец остановился в коротком коридоре, куда выходили двери двух комнат, расположенных напротив друг друга. У порога каждой стоял поднос. Еда простыла.
— Ну да, они едят холодное мясо, — попытался вразумить себя Алекс.
Но когда они его едят? И почему едят наверху, если до сих пор разделяли трапезу со мной внизу? И кто принес им эти подносы, если Пан-чита ушла спозаранку? Одна другой, что ли? Но ведь они терпеть друг друга не могут — откуда ж тогда такая услужливость?
Он взглянул вниз.
Поднял крышку с блюда., стоявшего у двери Марии Сенайды. Мясо было облеплено насекомыми. Какими? Пауки, тараканы, еще какие-то твари и обычные муравьи... Все это шевелилось.
Алекс торопливо прикрыл блюдо.
Скользнул к противоположной двери и снял крышку с другого блюда. Суп. Томатный? Свекольник? Борщ?
Не удержавшись, он сунул палец в тарелку, а потом в рот. Кровь. Суп из крови.
Он едва не вскрикнул. И слизнул кровь с пальца.
А не вскрикнул потому, что из-за двери Серены донеслось еле слышное, однако отчетливое рыдание.
Он поднял руку, чтобы постучать. Открыл рот, чтобы спросить: "Что случилось?!"
Но остановился. Нелепая мысль мелькнула у него в голове. Почему он должен постучать в ту дверь, из-за которой слышалось рыдание Марии Серены, а не в ту, за которой безмолвствовала Мария Сенайда?
Он был сбит с толку, может быть, даже напуган. Спасло хорошее воспитание. Нет, он не имеет права вмешиваться в частную жизнь своих теток: пусть они старые девы, чудаковатые и даже слегка полоумные, но это родные ему люди. И они оказали ему гостеприимство.
И молча, так же, как поднимался, он спустился, стараясь ни о чем не думать, в свою комнатку.
Там, как в гостинице, лежала на подушке плитка шоколада в золотой фольге.
Алехандро не стал разворачивать ее. В приступе ярости, непривычной даже для него самого, — должно быть, слишком долго он ее копил и сдерживал, как держат на сворке разозленного пса, — распахнул окно и швырнул шоколадку в парк.