- Солдат, приоткрой форточку, если можно это, конечно? Воздуха очень не хватает…
Встрепенулся, кто б сомневался, уставился со смесью возмущения и ужаса.
- Нет, нельзя так нельзя… Я понимаю. Просто очень уж тут душно. Я подходить к окну не буду, не собираюсь, просто… не проветривали тут, что ли, совсем…
Солдат дёрнулся было, но предпочёл всё же остаться на месте. И его можно понять - столько мер предосторожности, лучше никаких вольностей не совершать, шагу лишнего не делать даже.
В дверь постучали.
- Пора.
Настя боялась, что в какой-то момент с ногами не совладает, очень вот этого не хватает, чтоб под ручку вели… Но ничего, пока нормально. В коридорах солдатов тоже видимо-невидимо - никак, весь московский гарнизон сюда согнали? И то правильно, тоннель вот сейчас образовать - народ и в коридоры набился битком, а что там в самом зале творится?
- Разойдитесь, разойдитесь, товарищи, - лениво повторяют солдаты. Уже двое ведут их, и её, и девицу-соглядатая. Девица позади, чтобы не упускать из виду. Народ у стен шепчется и переговаривается, кто вполголоса, кто и громче - всё это сливается в один сплошной шум, из которого только иногда долетает что-то отдельное:
- А эт кого ведут? Ещё что ли тоже эти… контрреволюционеры?
- Да не, вроде те все в зале уже сидят, это другие какие-то.
- Молоденькие девчонки совсем, и чего их во всё это понесло…
- Господи Исусе, таких-то молоденьких расстреляют… А может, и помилуют?
- Гляди-ко, руки не связаны… А и правда, куды они отсюда денутся…
Насте смешно. Она не поворачивается, не смотрит на всех этих людей, смотрит только прямо перед собой, в спину идущего впереди солдата, рутинно раздвигающего рукой толпу, аки библейский Моисей - водную толщу. Когда он вынужден мешкать, мешкает и она, девица из посольства, не сориентировавшись, наступает на пятки, бормочет что-то в свою очередь наступающему ей на пятки замыкающему солдату. Вот таким гуськом они и переступили порог Колонного зала, и Настя в первый момент была ослеплена и оглушена. Пожалуй, столько народу разом она не видела давно, очень давно… Во всех проходах стоят, а по ним ещё приходится протискиваться свидетелям и их провожатым. Кто-то, конечно, выходит, но гораздо больше тех, кто пытается зайти, хотя казалось бы, куда тут уже. Скользнула взглядом по скамьям подсудимых - а чего там смотреть, это она уже знала, что главных организаторов почти никого взять не удалось, отбыли кто к Деникину, кто к Юденичу, и навряд ли оттуда вернутся, уж точно не под своими именами. Да и из промежуточных звеньев много скрылось… Поймают ли их вообще - хороший вопрос, кто-то, кажется, даже в далёкие заграницы умотал. Главное - что все нужные документы собраны, и попросту больше тянуть с тем, чтоб огласить об их деятельности, нельзя.
Председательствует Лацис, которого для такого случая опять вызвали с Украины. Да и вообще практически все знакомые лица здесь. Троцкого, правда, что-то не видать. Странно, обещал быть. Первые два ряда почти все заняты прессой, при чём не только советской. Фотографы периодически перемещают туда-сюда треноги своих фотоаппаратов, выбирая ракурс получше и вызывая шиканья и ропот сзади.
Происходившее в подробностях Настя потом, конечно, нипочём не смогла бы воспроизвести по порядку - и многое ли вообще она увидела, услышала, восприняла в этом огромном, набитом людьми, как гранат зёрнами, зале, за этот краткий и бесконечно долгий миг, пока в открывшиеся напротив другие двери ввели свидетеля №3. Странно, но в коридоре в теснящейся вокруг толпе она не чувствовала себя так… Так, словно песчинкой в накатывающей штормовой волне. Так, как в ясную летнюю ночь, когда над головой столько звёзд, что это кажется невероятным. Взгляды тысяч глаз, шум тысячи голосов ощущался именно так - что-то слишком огромное, чтоб она даже могла это одновременно осознать. Все эти люди, весь этот огромный зал смотрит на неё, и она как никогда чувствует себя голой без своей привычной кожанки, и нерациональный, ноющий страх вдруг начал заполнять всё существо, словно поднимающаяся от щиколоток холодная вода. Словно её действительно привели на суд… Она в лёгкой панике оглянулась на «тройку», потом одёрнула себя, взяла в руки.
И в этот момент через другую дверь вошли ещё четверо - двое солдат и две конвоируемые девушки, обе высокие, темноволосые, обе, как и Настя и её спутница, одетые в простые светлые блузы и тёмные юбки. Их подвели друг к другу, две пары разделяли метра полтора, не больше.
- Вы узнаёте кого-то из этих девушек?
Хотели сперва обращаться так - свидетель №2, свидетель №3, но потом и от этого отказались, как от излишнего. Поэтому Лацису голосом и поворотом головы приходилось дать понять, к кому он обращается сейчас.
- Это моя сестра Татьяна. Вторую девушку я не знаю.
- Это моя сестра Анастасия. Вторую девушку я не знаю.
Как во сне… Так что нельзя сказать, что хочется броситься к сестре, обнять, прижать к сердцу, ощупывая - живая, тёплая, реальная? Нет, не хочется. Боязно. Вдруг развеется, как туман, вытечет из пальцев? Она изменилась, конечно. Старше стала. Кажется, не на год, а лет на пять. Это она раньше всегда серьёзной, правильной, умной и умелой казалась? Теперь перед ней, пожалуй, настоящую робость надо испытывать. Только по глазам и чуть подрагивающим губам можно видеть, что она чувствует, видя снова сестру спустя этот целый нелёгкий год.
И - ни секундой больше, Татьяну со спутницей уводят через ту дверь, в которую ввели до того Настю с её спутницей. Меняют «комнаты ожидания», это тоже «для контроля». Чтобы следом, как только скроются они за дверью, ввести ещё одну такую процессию - с Олей.
- Это моя старшая сестра Ольга.
- Это моя младшая сестра Анастасия.
Хоть кое-что о подготовке она, конечно, слышала, её в полной мере восхитило всё это лишь тогда, когда уже закончили это «перекрёстное опознание», и девушки-соглядатаи, каждая в свой черёд, засвидетельствовали, что находились неотрывно в комнатах с вверенными их надзору незнакомками, и точно могут сказать, что за это время ни они сами, ни охранявшие солдаты не сказали с ними ни одного слова и никто со стороны не мог подать никакого знака, и их всех четверых, вместе с этими же девушками, под ошеломлённый ропот с первых рядов и первое робкое щёлканье фотоаппаратов наиболее сообразительных репортёров увели на особую скамью в углу за ширму. Их рассадили через одну, перемежая с этими девушками, конвой уже из других солдат окружил их полукругом, к ним лицом. Сложно было б описать эти минуты, когда столько слов теснилось в горле, но по-прежнему нельзя было произнести ни одного. Это и хорошо, наверное, думала она позже, эти слова просто подавили бы друг друга, как обезумевшие люди в толпе. Молчание, царившее в их маленьком укромном уголке, было мучительным, звенящим, как струна - и благодатным. Чуть отклонясь вперёд, она могла видеть лицо Татьяны, её глаза, наполненные слезами, её губы, беззвучно шевелящиеся, или скорее - дрожащие, а повернув голову - видела огромные, кричащие глаза Ольги, в противоположность её плотно сомкнутым губам. Татьяна, не выдержав, протянула к ней руку, они соприкоснулись пальцами, сидящая между ними спутница Татьяны, предоставленная французским посольством, при этом дёрнулась так, словно они ей по меньшей мере полезли под юбку.
- Не надо лучше, - шепнул стоящий напротив солдат, - ещё потом намилуетесь.
«Мне хотелось, - говорила потом Ольга, - кричать: Настя, Настя! Молиться, рыдать, целовать твоё милое личико, твои руки, кружить тебя в объятьях, спрашивать: как ты? Как ты жила этот ужасный, этот немыслимый год? Как твоё здоровье, что ты перенесла - какие беды и волнения, или может быть, с людьми, хранившими тебя, тебе повезло ещё более, чем мне - ведь ты несомненно это заслужила, наша маленькая, наша самая солнечная… А я сидела прямо, молча, и только смотрела то на тебя, то на виднеющуюся за тобой Таню». А Насте, к неловкости её, хотелось кричать совсем другое - «Смотрите, смотрите, как умно и чудесно у них всё получилось! Видите, мы сами не верили, а это сбылось - мы снова сидим рядом, все вместе… И как гениально, восхитительно придумано, вы подумайте - они привезли нас всех порознь, они держали нас в отдельных комнатах, да ещё под присмотром этих девиц, которые точно независимы, потому что три из четырёх вообще представители иностранных держав, а четвёртая родственница одного из осужденных прежде кадетов, тоже ну никак на большевистскую власть не стала б работать, и все они подтвердили, что мы ну никак не могли сговориться, а правильно называли каждая других, нас же даже нумеровать перед залом не стали, чтоб не подумал кто, что узнаём по этим номерам… Даже и подобрали-то их похожих на нас, и одели похоже! Конечно, кто-нибудь да скажет, что мы могли сговориться раньше, но они и на этот счёт что-то придумали, посмотрим, что…»