Второй раз дверь открылась, когда им внесли перекусить. Всё более чем скромно - тонкие бутерброды и очень водянистый чай, принёсший извинялся, что не было возможности придумать что-то отдельно для них и для подсудимых, да ведь с этой беготнёй хоть что-то да упустишь… «Господи, они там их ещё и кормят… - усмехнулась Настя, - впрочем, с этими международными наблюдателями или как их…» Но на бутерброды, в конечном счёте, почти никто не обратил внимания, только два стакана почти залпом выпила Анюта - от волнения. С нею теперь сидела Маша, и Настя думала, рассеянно вслушиваясь в их полушёпотом шу-шу-шу, какой всё-таки удивительный человек эта её сестрёнка. Несмотря на то, что она, в пройденном ею вместе с Пашкой пути за этот год, видела, наверное, больше горя, смертей и слёз, чем все они, мир в её глазах остаётся в целом добрым, светлым, а жизнь - прекрасной. Чёрт знает, как, но как-то она делает, чтоб это было так, по крайней мере для неё самой. То ли правда, во что верит человек - то и получает? Но то новое выражение, которое имеет эта её вера, и конкретно её сердечный выбор - сумеет ли это понять Анюта? Это ведь посложнее на самом деле, чем просто принять тот факт, что большевики не убили их, и даже не собирались убивать. Очень сложно, когда тебя лишают не то чтоб повода ненавидеть кого-то - но права называть кого-то однозначным врагом, точно знать, где есть белое - и там, несомненно, мы, и где чёрное - и там, несомненно, они. Это картина мира. Если быть полностью честным с собой, то она дороже человеку, чем родные и близкие. Легче потерять их, чем принять спасение от рук врага. И не так, чтоб враг оказался на самом деле не враг, а такой же, как ты, друг, а оставался врагом - и всё же помог. Всё это слишком сложно для неё… И вот сейчас она, действительно, запинаясь и как бы извиняясь, говорила, что с Львом Давыдовичем действительно знакома, когда-то он содействовал её освобождению из-под ареста, которому подвергло её ещё временное правительство. И сейчас вот он сумел её разыскать - как старательно она ни пряталась, так что многие даже полагали, что её давно нет в России, и убедил пойти - их имена, то, что кто-то может использовать их во зло и его заверения, что их цели едины в том, что это недопустимо, заставили её преодолеть страх за свою жизнь. «Да кому ты нужна, чучело», - с тоскливой нежностью подумала Настя. Сама она, сидевшая в сторонке, только тихо радовалась, что никто, кажется, не отмечает того, что она сидит вот так отдельно, «как неродная», стискивая пальцы до побеления и глядя на дверь иногда почти с мольбой. В конце концов, она улыбалась. Она действительно была счастлива. Всё закончилось… Разве? Закончилась только их вынужденная разлука. Нет, всё только начинается…
- А дальше, Мария Николаевна? Что будет с вами дальше? - Георгий Михайлович всё же решил озвучить этот общий вопрос. Способность радоваться текущему моменту не заслоняла от него вопросов о будущем, - потом, когда пройдёт этот суд, когда вы поможете им расправиться с их врагами…
- Что значит - расправиться с их врагами? Это всего лишь установление справедливости. Зачем вы так говорите, словно мы участвуем в чём-то, что вовсе нас не касается? Нам не нужно делать ничего, кроме как сказать правду - что и как было, что же в этом есть такого плохого?
- Вы так благодарны им за спасение ваших жизней, что не думаете о том, для чего они их спасали? И сумели забыть о том, что они у вас отняли? Это не те, кого они обвиняют, а они сами используют ваши имена. Чтобы оправдаться перед миром…
- Не понимаю, - вздёрнула подбородок Ольга, - они что, должны взять на себя чужие грехи? Да, очень неудобно для возмущённой мировой общественности вышло, что мы всё-таки живы, когда уже стало принято рисовать большевиков только в самых мрачных красках. Но что поделаешь, надо быть честными, и к ближним, и к дальним.
- Честными… честность не вернёт брату брата, которому он даже не имел возможности сам закрыть глаза.
- Я потеряла отца и мать, дядя Георгий. Я могла в этот год потерять сестёр или брата и тоже не узнать об этом до сего дня. Не думайте, что кто-то здесь не понимает вашу скорбь. Это и наша скорбь. Но мы не в ответе за их действия, только за свои. И если они в чём-то жестоки и несправедливы - нам ничего не остаётся, кроме как самим быть честными и не делать зла. Вы злитесь, понимаю, что так получилось - они защитили нас от покушения, но вашего брата уморили в тюрьме. Но вы должны понять, их действия вообще не вращаются вокруг нас, они поступают не как лучше или хуже для нас, а как того требуют их цели, а с нами - лишь по мере того, как мы подворачиваемся им на пути…
К счастью, перерыв закончился, и Насте не пришлось давать какие-то ответы самой.
Помочь расправиться с их врагами… Сказано тоже. Как будто им вообще нужно свидетельствовать ПРОТИВ НИХ. Им нужно всего лишь свидетельствовать о себе самих. С этим-то как-то справиться бы… Много раз за эти месяцы Настя пыталась представить себе этот день, этот свой выход и даже подобрать слова, которые будет говорить… Сейчас всё это не помогало ничем. И даже от того, что шла она не первой, было не многим легче - смотрела на Ольгу, прямую, зримо напряжённую, как струна, нервно сплетающую и расплетающую пальцы, иногда вздёргивающую подбородок взволнованно и отчаянно. Ширму уже убрали, да и скамью их переместили так, что теперь они могли видеть и лица «тройки», и лица свидетелей, и зал их тоже прекрасно видел. Ольга рассказывала… Ей, выступающей первой, было во многом посложнее - рассказать предысторию для всех тех, кто не знает её, так, чтоб было и кратко, и в то же время понятно. О весне в Царском селе, о зиме в Тобольске, о переезде в Екатеринбург, о Доме Особого Назначения и распорядке жизни там. Выбирая уже в процессе, о чём непременно упомянуть, о чём - нет важности, да и о важном всё равно потом будут заданы вопросы… До июля было, в общем-то, легко. А дальше - нарастающая нервозность и странные слухи, и где-то стрельба по ночам, и, значительное или нет, но ужесточение режима, и наконец тот разговор с «господином Никольским», отрицание, гнев, тихая ярость даже, а потом стыд, обречённость… Какими же мы были глупыми тогда, какими глупыми! Впрочем, они-то, бедные сестрёнки, и сейчас глупые. Они думают, что они много знают, раз услышали о заговоре и избежали смерти? Ха! Они и малой доли не знают…
Ольга рассказывает о той ночи, стараясь, чтоб её речь выглядела не слишком путанной, хотя кто мог бы об этом рассказать спокойно и подробно? Настя вспоминала, как, наревевшись тайно - ночью, чтоб никто не видел - храбрилась явно, даже понимая, что раздражает этим, ведь выглядело как детский авантюризм, беспечная и эгоистическая жажда приключений, не объяснишь же, как велика просто жажда освобождения - от этих стен, от этого бездействия и унылой тревоги, друг от друга, чёрт побери… Она сама-то это не вполне понимала. Пусть даже уже тогда нужно было подумать - это никакая к чертям не свобода, это новый плен - молчания, несвободы в действиях, тревоги за тех, с кем разлучен. Да думали, думали, на самом деле и она думала, а не только старшие. Но ведь в самом деле - пусть новые опасности, пусть ошибки, но только делать что-нибудь, двигаться хоть в какую-нибудь сторону, но не гноить себя дальше в унылом бездействии…
- …После этого двое красноармейцев, имён которых я не знаю, привели меня на квартиру, снимаемую Аделаидой Васильевной Синеваловой, где меня встретили сама Аделаида Васильевна, её служанка Алёна Кривошеева и её брат Фёдор Васильевич Казарин, неожиданно в тот же день приехавший к сестре. В смысле, брат Аделаиды Васильевны, не Алёны… - Ольга смутилась, - Аделаида Васильевна прибыла из Омска, где жила вместе с покойным мужем и дочерью Ириной, прибыла на поиски своей дочери, то есть, Ирины, которая, сбежав из дома, по слухам, прибыла в Екатеринбург… Никаких следов Ирины Савельевны Синеваловой за этот месяц обнаружить не удалось, как и потом, в дальнейшем. Мне предстояло играть роль именно этой сбежавшей дочери, Ирины Савельевны Синеваловой, якобы найденной и возвращённой матери красноармейцами… В сговоре участвовали Аделаида Васильевна и Алёна, но договаривались с ними, конечно, не при мне. А Фёдор Васильевич ничего не знал, он полагал вплоть до сего дня, что я настоящая Ирина Синевалова, так как настоящую Ирину он видел только в раннем детстве… Они должны были играть роль моей семьи, служить для меня таким образом защитой. 18 июля мы все вместе прибыли в Нижний Новгород и поселились в доме Фёдора Васильевича, где и жили вплоть до того, как мне пришло извещение, с необходимостью ехать сюда, на этот суд… Всё это время ни одной живой душе, кроме Аделаиды Васильевны и Алёны, не было известно обо мне правды. Под именем Ирины Синеваловой я, вместе с моим двоюродным братом Андреем… то есть, двоюродным братом Ирины, сыном Фёдора Васильевича, работала на заводе «Нижегородский теплоход», вплоть до того, как… как Андрей… - голос Ольги дал едва заметную слабину, но она быстро взяла себя в руки, - ушёл добровольцем к белогвардейцам. Это было полным шоком для нас, он, разумеется, не был социалистом, но никаких симпатий к белогвардейцам мы в нём никогда не замечали. Он ничего не обсуждал с нами. Он ушёл тайно, оставил записку и ушёл… Попал в плен и был убит. После этого нас - его отца, мою названную мать и меня - допрашивали, но выяснив, что мы ничего не знали и сами не состояли ни в какой связи ни с какими подпольными организациями, отпустили. Мне пришлось уйти с «Нижегородского теплохода», и некоторое время я сидела дома, ухаживая за дядей… то есть, Фёдором Васильевичем, и Аделаидой Васильевной, которые были совершенно разбиты горем. Потом, по предложению одного друга Андрея, я устроилась сборщиком в радиолабораторию Попова, где работаю и теперь. То есть, сейчас у меня бессрочный отпуск в связи со всем этим, но место за мной обещали сохранить… Но это никак не связано с моей историей, я рассказала это лишь потому, что не хочу, чтоб вы думали, что я это скрываю, что тут есть, что скрывать…