Потом выходили Аделаида Васильевна и её брат, Ярвинены, Павел Скворец и Иван Скороходов, благообразный дедок - опекун Алексея, потом были зачитаны материалы Новгородской и Усть-Сысольской ЧК. Потом были выступления Юровского, Дзержинского, Антонова, путающегося и сбивающегося Белобородова, бледного как полотно Войкова - понятно, придётся теперь постараться, чтобы отмыться… Насте, которая в делах «Тактического центра» была осведомлена всё же ещё мало, в левоэсеровских больше, было интересно, но мало понятно - фамилии в основном незнакомые, главные-то тузы заблаговременно удрали… Ну, теперь едва ли они решатся сунуться по эту сторону фронта, даже и под чужими документами - фотографии-то в газетах будут. Быть заочно приговорёнными к расстрелу - будучи там, наверное, не страшно, но деятельность немного осложняет.
Второй перерыв, перед опросами эсеров и энесов. Все в сегодняшний день не влезут, конечно, нечего тут и думать. Но как поглядеть, зря Маша боялась - не похоже, чтоб шибко кто-то в зале устал и заскучал. У дальних рядов в глазах алчное нетерпение - сколько будет расспросов от тех, кто не был, своими глазами не видел, про первые ряды и говорить нечего - выпустить такую статью, а то и книжечку - и можно, наверное, уже ничего в жизни не делать. Вот и поговорите ещё, что большевики жестокие - такому количеству народа счастье сделали…
- Анечка, Анечка, как же так?
Она дёрнулась от этого старого, неправильного вообще-то, но принятого некогда сокращения, как от прикосновения мёртвой руки.
- Ваше высочество…
- Я. Больше. Не высочество.
Не сейчас, не сейчас. Сейчас бесполезно им доказывать, что не предавала, не отрекалась, что изменилась, да… больше, иначе, чем они могут себе представить. Пусть побурлят. Пусть осознают всё, что услышали, хоть малую долю того, что было с нею. Хотя бы попытаются. Что это такое - провести больше года в заточении, не похожем вполне ни на тюрьму, ни на волю. Что это такое - узнать, что и враги не враги, и друзья не друзья. Что это такое - довериться чужим, странным, страшным людям. Что это такое - засыпать под вой ветра и неуспокоенных духов на пепелищах. Что это такое - пройти через тайгу, через болота, через снега, грызть сушёное мясо, стылую безвкусную кашу, пить терпкое, обжигающее горло алкогольное невесть что, чутко спать у костра. Что это такое - стрелять на поражение… Никто не остался бы прежним. Никто.
Анюта схватила её за подол юбки.
- Анечка, пожалуйста, почему вы со мной так? Разве я успела вас хоть словом обидеть? Почему вы считаете, что я не могу вас понять? Да, всё это время я ничего не знала о вашей судьбе, но разве моя в том вина?
Эти водянистые, слезящиеся, добрые-добрые глаза. Хуже нет, в такие смотреть. Хуже нет, говорить в такими людьми. С ними всегда будешь чувствовать неловкость, даже стыд, за то, как далеко ты отстоишь от представлений о тебе. Таких светлых, в самых радужных красках представлений…
- Да не надо вам это понимать, Анюта, правда не надо.
- Сколько бы боли и горя ни выпало на нашу долю, это не должно нас отдалять. Мы как никогда должны держаться вместе… Мы много говорили с Машенькой, с Олей, да и с Татьяной Николаевной, а вы всё сидели и молчали… Теперь понимаю, почему. Понимаю, очень сложно здесь, в шуме и суете, говорить при посторонних людях, но ведь у нас ещё будет время? Ну прошу вас, присядьте рядом со мной!
Покорилась, куда деваться. Вечный стыд ребёнка, которому скучно сидеть рядом с тяжелобольным стариком, ничто в сравнении с этим.
- Я ведь тоже этот год прожила… непросто, очень непросто, Анастасия Николаевна. Мал мой крест в сравнении с вашим, но и силы мои слабее ваших, по силам и Господь посылает… Я не в тёмном лесу скиталась, а в городе, но так же голодала, и ложась, не знала, проснусь ли завтра, и для чего проснусь, для каких новых скорбей. Но все скорби ничто, кроме одной - знать, что вас я потеряла безвременно и навсегда… Не постыжусь сейчас сказать - вы были жизнью моей, и сейчас, когда хоть часть жизни моей мне возвращено - что может омрачить моё счастье, кроме скорби о Государе и Государыне, своими жизнями выкупивших ваши жизни? И если Оля, и Машенька, и вы говорите, что жить вам тут не страшно, что вы обрели здесь своё счастье - то и мне больше не страшно… Я поняла Машеньку, я не могу ей не верить - среди людей простых она нашла столь благородного, что решила, что он стоит её, если такая любовь их соединила, значит, есть в этом промысел божий… Пусть другие удивляются единому в вас всех горячему желанию остаться в России, вопреки доводам эгоистического человеческого разума отдать ей всеё себя - я ни на минуту б не усомнилась, что вы именно таковы, таковыми вас воспитали ваши дорогие родители… Но вы, Настенька! То, что выпало на вашу долю, видно - особенное, вы особую, необыкновенную дорогу прошли, и мне непросто будет это постичь. Но я всё выслушаю, я всё пойму. Нет такого, чего вы не могли бы рассказать мне…
- Наверное, всё же есть, Анюта. У вас широкое сердце, я знаю, вы любили и любите нас так, как не каждая мать любит своих детей, как не каждый христианин любит Господа. Но ваше сердце вместит Ольгу с привязанностью и заботой, с её раненым сердцем, Таню с её скорбью и её жертвенным служением, Машу с её семейным счастьем, Алексея с его жаждой жить и любить… Но не меня, с той моей страстью, той тоской, которой я сама не знаю названия. С той новой, непостижимой для меня моей верой. Теперь, когда мамы нет, вы мне как мать, вы вполне достойны моей дочерней любви. Но как заботливая дочь, я говорю вам - не пытайтесь открыть мою душу, это страшно для вас, это немыслимо для вашего душевного мира. Господь сказал: я пришёл разделить мать с дочерью. Не препятствуйте же ему.
- О чём вы говорите, Настенька?
В этих глазах - то же, что в глазах батюшки и великих князей. Она хочет - и не может задать простой вопрос, который так легко сорвался со множества уст в зале - как же она могла.
- Я не хочу ваших слёз, Анюта. Вы достаточно их уже пролили. Я хочу ваших улыбок, вашего покоя, но я ничего не могу дать для этого. Может Оля, может Таня, и уж конечно, Маша, да и Алексей. У них семьи… Вы поверили Машеньке, так поверьте и мне - я жива, со мной всё хорошо, я счастлива, только не спрашивайте меня более ни о чём. Нет, о том, что было, можете спрашивать - о деревне, это светлое, ясное, это пригодно для вас, но не о том, что сейчас. Ни о чём с той поры, как я покинула этот дикий таёжный рай, покинув окончательно пору безмятежного детства. Я не могу так с вами.
- А так, так как же вы можете со мною? Разве об услышанном здесь сегодня я смогу когда-нибудь забыть? Разве о неуслышанном смогу перестать думать? Разве смогу отогнать самые ужасные картины, встающие перед моим воображением - ваше заточение, лишения, страх, унижения, пережитые вами в чужом, враждебном кругу, ваш одинокий путь через тайгу, болота, через охваченную смутой страну, и мысль, что реальность может быть стократ ужасней, чем то, что я воображаю? Вы, столь юная, хрупкая, чистая, выросшая в эдемском саду родительской любви и без всякого греха извергнутая оттуда, и такие испытания выпали на вашу долю…
- Нам всем здесь выпали испытания, Анюта, а без испытаний нет человека. Как без прощания с Эдемом не было бы человечества. Каждому выпадают испытания, Анюта, но не каждый в них жертва. Я хочу быть - победителем. Вы пока не понимаете, что это разные вещи.
Олег привёз её куртку. Вот человек, понимающий без слов, без всяких там задушевных рассказов. Безумно выглядит она в этой куртке поверх наряда, какой носила она в своей прежней жизни, зато символично дальше некуда.
- Да, дела… Спокойной работы вам месяц не дадут, уж точно, Анастасия Марковна. Или Николаевной вас теперь-то звать?
- Зови Настей и на «ты», как раньше, не придуривайся. Так, куда тут покурить выйти?
- И то верно. Так ты в самом деле, у нас останешься?
- Ну, это не совсем мне только решать, вообще-то. Миш, молчи, заранее тошно, если экскурсии будут ходить на меня попялиться… Шапку-невидимку бы мне, хоть ненадолго.
- Невидимый чекист - это, конечно, было бы мощно. Да не паникуй, уж как-нибудь мы тебя защитим. Хотя как-то ещё самим надо привыкнуть… к правде-то… В голове, честно говоря, никак не могу уложить.