В начале марта у Марии родилась дочь, которую она назвала Майей. Светлое событие помогло обитателям дома легче пережить потерю, Аделаида Васильевна обнаружила существенный прилив сил, помогая Марии в хлопотах с детьми, и было настоящим праздником для Анюты, хоть она никак не могла смириться с нехристианским именем, да ещё и с тем, что и этого второго ребёнка Мария без разрешения мужа крестить не собирается. В их регулярных спорах на эту тему яснее ясного слышалось - жизнь победит, уже побеждает, хотя долго ещё в пустую комнату Фёдора Васильевича будет заходить то одна, то другая из осиротевших женщин и горько плакать в тишине, пока туда же не прикопотит любопытный Егорушка, обнимет ручонками за шею и пролепечет: «Тётя, тётя, не плачь».
Ольга отбыла с одним чемоданом, в котором из одежды были одно сменное платье, две смены белья, носки и туфли. Для весу лежали так же книги, фоторамки, в которые были спрятаны детали для будущего радиоприёмника, а главным сокровищем чемодана были оттиски одной из газет, в которых полнее всего было написано о судебном процессе. Оттисков иностранных газет, разумеется, не было и быть не могло, их упаковали столько экземпляров, сколько получилось достать. Такие чемоданы были у всех членов небольшого отряда. Всего их было 15 человек, из них женщины кроме Ольги ещё три. Всех за время совместных тренировок она довольно неплохо узнала, к некоторым испытывала определённую дружескую симпатию, и было даже немного грустно, что не всем им путешествовать вместе, а некоторых, возможно, она никогда больше не увидит. Пять человек их ехало в одном вагоне, не считая Андрея Ефимовича, пятеро они, если и разделялись, снова сходились вместе на станциях пересадок. Благодаря им такая трудная и опасная дорога переносилась удивительно легко, Ольга не могла не признаться себе, что мысль отправиться одной была совершенно безумной, она не справилась бы, попала бы в любую из тысячи бед, с которыми им пришлось столкнуться, и погибла бы, или же впала бы в отчаянье и повернула бы назад. Но новое время приносит много нового и дикого в жизнь, и оно остаётся в ней, осваивается, становится нормальным. Вот так вот пересекать не линию фронта даже - государственную границу для неё совершенно внове. И это было попросту невозможно в жизни прежней - юной царевне никогда не испытать, что такое поминутные проверки документов и досмотр вещей, что такое хаос ходящих как придётся поездов и страх нападения в пути. Юной цесаревне никогда не оказаться лицом к лицу с бандитами и не увидеть столкновение двух и более группировок бандитов, не представить, что чувствуешь, когда победившие бандиты потом везут тебя со спутниками в городскую гостиницу, страшнее которой она до этого не видела, и зовут вечером ужинать, что чувствуешь, когда благодаришь судьбу, что переворошив твой чемодан, в нём не нашли ничего интересного (тайники, конечно, не обнаружили) и всё бросили тебе обратно, что чувствуешь, когда при тебе твой товарищ, защищая твою честь, убивает человека. Но новое время властной рукой стирает границы, где они были, и чертит, где их не было, и вот делают они шаг - всё та же земля и воздух тот же, но иначе должен отзываться каждый шаг и каждый вздох. Там была ещё своя земля, а здесь уже чужая. Никогда до того Ольга с такой очевидностью не осознавала всю нелепость этого - вычерченных людьми границ. Вот же сделала она шаг, и всё так же осталось, и гром не грянул. Вон и дохленький ручеек, наглый, верно, вследствие жалкого своего прозябания, прихотливой петлёй изогнулся - дважды, получается, пересёк границу, словно издеваясь. Провожатый сам смеётся - вот этот куст, говорит, советский, а вон тот - уже нет, дальневосточный. А вот к чему Ольге не привыкать - так быть в чужой одежде, с чужим именем. Теперь она племянница Андрея Ефимовича, никогда на самом деле не существовавшая, но уж врать он, оказалось, мастер, ей знай только поддерживай его легенды, перед всеми, кому вообще есть дело.
До границы они ехали практически совершенно спокойно - выданные им документы открывали перед ними, образно говоря, все двери, а при переходе границы часть из этих документов пришлось попросту уничтожить, а часть - спрятать понадёжнее. На пересадке в степи у какого-то разваливающегося, а то и просто недостроенного дома, больше напоминающего некий загон для животных, в ожидании машины, которая повезёт их дальше, она смотрела на маленький костерок, в котором горели документы тех, кто не хотел рисковать их обнаружением, она думала о том, что если всё завершится благополучно - ну, по крайней мере в том скромном смысле благополучно, чтоб остаться в живых - она непременно будет писать книги. Философские, умные книги. Где не добро побеждает зло, и не зло - добро, конечно, а просто герой выбирает не ту дорогу, которая должна несомненно привести его к победе, успеху, а уходит без возврата и никто даже не знает, как он умер. В книгах всегда всё поворачивается к лучшему, и то, что казалось случайным, и то, что казалось неверным, всё собирается в единое ожерелье авторского замысла, всё там на своем месте. А жизнь - замысловатый, хаотичный рисунок ветра на песке. Будто в самом деле кто-то начертал ему лежать именно так! Вот здесь горка, вот здесь ямка, а здесь встретился камень… Так и мечется прах земной, и каждое встречное препятствие что-то меняет в его судьбе. Тысяча смертей ждёт их тут, и одно только утешает - можно умереть только один раз. От зверей ли диких, от зверей ли двуногих, от голода ли, от потери сил - один раз. И всё, можно больше не бояться смерти, когда ты умер. И как в песне, глаза её станут голубыми озёрами, косы её станут прибрежным камышом, кровь её станет родниковой водой. Будет солнце сушить и дожди полоскать её дорожное платье, расцветёт на её могиле волшебный цветок, и сорвёт его проезжающий добрый молодец…
Ещё в Забайкалье двое покинули их - им на север, у них там ещё нужная встреча. На одном месте им долго не быть, ей уж точно. Свои послания она начала писать ещё в дороге - хоть и ругался на это Андрей Ефимович очень, но не могла она не набрасывать черновиков, волновалась, сможет ли вообще что-то умное связать, успокаивала его, что пишет на их с сёстрами тайном шифре, которого никто знать не может. Андрей Ефимович раз только глянул на этот шифр, улыбнулся, но сильно, в общем, не докучал - всё равно Ольга, сама собою недовольная, постоянно рвала и жгла написанное. Внутри-то всё и ясно, и горячо, и стройно, а как другим это сделать таким же ясным и несомненным? Казалось бы - легче нет, о себе говорить…
О маршруте сразу было сказано - никакого маршрута. Полная хаотичность, чтоб никакой системы, никакого принципа, по которому их можно б было вычислить, предугадать, принять меры. И ехали несколько дней, пропуская селенье за селеньем, вдруг останавливаясь в непримечательном городишке, минуя более крупный, и вдруг возвращались туда, где уже были, где их искали и подумать не могли, что они туда вернутся. Иногда Ольга и предложенный ей чай допить не успевала, как подавали им лошадей - пора, если сейчас не поспешить, то мёртвому уже спешить некуда будет. Иногда месяц отсиживались в погребе или в землянке в лесу, пока усталые, злые семёновцы шарились по округе, налетая то на одну, то на другую деревню и подъедая последние крестьянские харчи. Молодые спутники - Иван, Василий и Панкрат - все изнывались во время этого вынужденного бездействия, а Ольга писала. Почему-то, когда и в ночи сквозь сон слышишь шаги рыщущих твоей души, пишется легко, страстно, рука за мыслью не успевает. Писала для «нейтральных», а точнее - запуганных и безынициативных крестьян, грамотных, может, и мало, а хоть один найдётся, кто прочтёт, а там и вслух разнесут. Вести здесь быстро разносятся - с ветром по степи, с птицами… О том, что хватит спать. О том, что хватит страдать, наблюдая, как твою землю рвут на куски, переходить, как предмет без души и воли, из рук в руки. Писала к белым - и находились же те, кто протаскивали, подкидывали, хоть многие недолго жили после этого, однако «опасные письма» передавались и передавались дальше. Ольга от руки их писала, всегда оставляя себе одну копию, с которой списывала новые копии - порой рука болела и пальцы отказывались разгибаться, но никому другому она писать за себя не давала - пусть мало здесь тех, кто знает её почерк, но хотя бы он должен быть везде один, одна её роспись и рисунок вензеля. Да может, и рады бы те, кто дрожащей рукой жгли её письма, найденные у солдат, заявить убеждённо, что пишет самозванка, но не было у них этой убеждённости. Экземпляры газет тоже ходили в народе - истрёпывались до того, что распадались в руках. Перепечатывались… В городах, где относительно прочно держалась советская власть - там интересно бывало. Кто-то из бдительных, недоверчивых, желающих выслужиться - доносил о ней, а им благодушно махали рукой - недостоверный слух, или сумасшедшая какая, не стоит беспокойств. Несколько раз их задерживали, конечно, тогда выплывали на свет божий настоящие документы, придирчивый глаз изучал подписи и печати, сличал её лицо с фотографией, перечитывали газеты, качали головой. Оно может, думала она, она сама на их месте расстреляла б просто на всякий случай, да как-то неловко расстреливать, когда у бывшей великой княжны сопроводительное письмо за подписью лично Ленина, когда в своих собраниях она убеждает сомневающихся, да и ярых противников, перейти к большевизму, вместе дать отпор непрошенным гостям, добиваться воссоединения с остальной Россией. Это, что ни говори, было хорошим испытанием - писать не просто поэтические воззвания, что любой бы смог и любой понял, а агитировать за поддержку советской власти, но если она всерьёз говорила о пропаганде среди японцев и американцев, как самом правильном и действенном ответе, то следовало иметь успех по крайней мере со своими соотечественниками. Следовало писать решительно, убеждённо… Так, хорошо убеждающий других, убедится сам. Ей пришлось хорошо разобраться в абстрактных для неё раньше идеологических вопросах. И снова и снова она возвращалась мыслями к самой младшей своей сестрёнке, думая - то же или не то же происходило с нею? Придётся ли им когда-нибудь говорить об этом?