- Как, получается, что это вы самолично меня повезёте?
- Получается, что так.
Алексей молчал какое-то время, украдкой разглядывая своего спутника и размышляя, как же возможно быть таким отталкивающим и таким притягательным одновременно, а ведь это замечено и сёстрами в их многочисленных разговорах о его персоне. Своей резкостью, язвительностью он сразу, конечно, настраивает против себя - особенно отца и матушку, тут нечего и говорить, в то же время странная сила, чувствующаяся в нём, невольно завораживает и заставляет слушать, как бы ни было неприятно то, что он говорит. Может, и в самом деле сила это колдовская, нечистая, как предположила то ли Ольга, то ли Маша, а может, и обе они по очереди? Ещё более странным было понимать сейчас, что странный, враждебный человек заботится о нём. Да, положим, не искренне, не от какой-то душевной теплоты и сострадательности, но ведь настолько сильно, что не доверил его сопровождение никому другому. А ведь попросту нести его на руках - должно быть очень тяжело… Алексей чувствовал при этом напряжение в его руках, во всём теле, и от этого тоже было очень не по себе. Да, как не вспомнить при этом тоже «древесные» прозвища, выданные девочками… Руки солдата Черняка показались Алексею каменными. Что такое было б для ожившей каменной статуи нести даже взрослого мужчину? Тьфу, да и только. А напряжение в руках Никольского напомнило ему упругость древесных ветвей. В то же время, дерево очень сильное, даже много сильней, чем камень. При всей хрупкости, какая свойственна всякой живой материи, дерево способно пробить любую твердь своей неумолимой волей к жизни. Он видел как-то, как упершаяся в процессе роста ветка пустила глубокие трещины в казавшейся нерушимой каменной кладке, это зрелище поразило его…
- Но… разве же вы… разве вам к лицу, я хочу сказать, такой спутник? не будет ли это выглядеть странно?
- Ничуть, - глаза Никольского смеялись, - как раз, от меня вполне ожидают чего-либо подобного. И если в дороге встретится кто-то знакомый - в хорошем смысле знакомый на сей раз - то просто подумает, что я подобрал где-нибудь бездомного сироту, и, не имея возможности устроить его судьбу на месте, везу его с собой… Но лучше бы, конечно, никто не встретился, не нужно дополнительных усложнений.
- Как ни странно, но всё же теперь мне не столь страшно… Я было подумал, что поеду с какими-нибудь нищими. Нет, я не хочу ничего плохого сказать… Но ведь я совершенно не знаю, как следует вести себя нищему, и очень боялся бы наделать глупостей, да и мне было бы очень неловко оказаться среди совершенно незнакомых людей…
И в самом деле, насколько спокойнее ему стало, когда он понял, что ехать предстоит со знакомым лицом. Да не просто знакомым, а с тем человеком, кто более всего в курсе всей авантюры, и сможет подсказать, сможет ответить на вопросы… Хотя конечно, называть в полном смысле спокойным такое соседство нельзя. Но в то же время, это, как ни крути, шанс больше узнать об этой таинственной и пугающей фигуре. Очень странное лицо у этого человека - вероятно, резкие, заострённые черты, выдающие в нём нерусскую кровь, придают такое хищное выражение, но так же, если притерпеться, обнаруживают необъяснимое обаяние. Кто же из девочек обозвал его упырём? Нехорошо так говорить о человеке, конечно, нехорошо, даже если человек этот тебе враждебен, всё равно он создание божье, а не порождение мрака…
- Скажите, ежели не секрет… Как вас зовут на самом деле?
- Зачем тебе это? - рассмеялся Никольский почти добродушно, - в дороге лучше меня называть как привык… А ещё лучше и вообще имён избегать. Позже узнаешь всё…
Рядом с ними заняли свои места ещё два пассажира, потом и ещё один, и разговор пришлось отложить до лучших времён.
16 июля, день
- Всё запомнила? Ничего не попутаешь?
- Запомнила. Не попутаю.
- Ну, с богом тогда, - Кошелев встал и отворил дверь камеры, выпуская Татьяну в полутёмный узкий коридор. Глаза, к счастью, успели привыкнуть к полумраку, царившему и в камере, и шла она за комиссаром уверенно, не спотыкаясь.
- Эй, стрелять ведут? - окликнули из-за ближайшего зарешеченного окошка.
- Напротив, на волю отпускать, - как-то даже злорадно ответствовал Кошелев. Голова, разочарованно хрюкнув, скрылась.
- Доброжелательная тут у вас публика, - пробормотала Татьяна.
- Да, без приятного общества не скучаем. Так вот, там, по счастью, только родители будут, насилу я их убедил всей толпой не тащиться, так бы точно растерялась, кому первому на шею кидаться… Мне-то всё равно, но кто и удивиться может, если ты матерью тётку обзовешь или что-то подобное. На лицо они, прости господи, не сильно все различаются… Остальному они тебя сами обучат, дня два в городе пробудете, не больше, покуда решим, куда вас, да билеты купим…
- Вы - нам?
- В долгу, своего рода. Наш же грех, что не доглядели… Хотя как тут доглядишь, эту Дуньку по-доброму ни с кем сажать нельзя… Третий месяц уже тут торчит, за королеву себя считает…
- Третий месяц? - ахнула Татьяна, - так вроде… Это ж место для временного содержания, до суда?
- А по-твоему, суд так скоро деется? Скоро только неправый суд деется. То есть, совсем неправый. Я, например, до суда полгода сидел, и так и не досидел - революция… И тут не проще - пока подельников её ловили, пока хату их вторую искали, чуть не сгинули тут в болотах… А последний месяц и не до того было, почитай, вся ЧК только царской семьёй и этим заговором занималась… Ну, пришли.
Зря были все опасения и предосторожности - первую минуту Татьяна проморгаться не могла от показавшегося ей ослепительным света, не то что там к кому-то подойти - наугад шарахнулась, споткнулась о стул… Так что первой к ней бросилась её теперь новая мать. Татьяна лица не увидела, только почувствовала, как обдало запахом хлеба, душистого мыла да особым, истинно материнским теплом. Женщина что-то говорила, Татьяна, разумеется, не понимала ни слова, но повторяла в ответ принесённые Кошелевым на бумажке, старательно выученные ею слова незнакомого, смешного и очень нежного языка.
Кошелев зря на себя наговаривает, не настолько и забросили они свои остальные обязанности из-за узников Дома Особого Назначения. Неделю просидела Лайна Ярвинен под арестом, и этой недели хватило, чтобы понять, что она невиновна в том, в чём её подозревают - при том, что дело было чрезвычайно запутанное. И отпустили бы её… Но угораздило посадить её с Евдокией Москалюк, прозванной в узких специфических кругах Дунькой-Кувалдой да теперь ещё Дунькой-Мешочницей, бабой, помимо того, что честной жизнью жила разве только младенцем в колыбели, скандальной, неуживчивой и на руку горячей. Первой эмоцией Кошелева после того, как схватился за голову, было эту Дуньку хорошенько отметелить, и не считал бы он это за избиение женщин - где женщина и где та Дунька, которая габаритами его превышала вдвое и ударом кулака, по собственному хвастовству, убивала поросёнка, да и к такому обращению была привычна - в детстве отец всякий раз колотил, если наворованного на рынке приносила мало. Но - не при московском госте же, заколебавшем, честно говоря, своей принципиальностью. Удивительно ли, в общем, что хрупкая финка первой же крупной ссоры с суровой русской бабой не пережила?
- Но… я же финского не знаю… - бормотала Татьяна, пока Кошелев оперативно вводил её в курс предстоящей роли.
- Ничего, семья в России давно живёт, ещё до её рождения, русский хорошо знают. Между собой-то понятно, по-фински говорят… Ну так старайтесь первое время при посторонних приватных бесед не вести, а там, поди, что-то да выучишь… Жить захочешь - выучишь. А то, может, переселим вас куда-нибудь вон к ненцам, им один хрен, по-русски вы говорите или по-фински… Всё одно, обратно нельзя - там, во-первых, белые сейчас, во-вторых - там Лайна Ярвинен восемнадцать лет с самого рождения прожила, её там любая собака по памяти нарисует…
- Вот, им теперь и переезжать из-за меня…
- Ничего, переживут… Брат, кстати, партийный с прошлого года, и сам по себе парень неглупый, в местном обкоме себе какую-нибудь работу найдёт, благо, мы рекомендации дадим, в общем, в накладе не останутся…
Если только так. Больше Татьяна не представляла, какими посулами можно убедить нормальную семью не только смириться с потерей дочери - тут, положим, кричи не кричи, все под богом ходим, а ещё и с тем, что даже тело им не отдадут, а вместо этого велят называть дочерью чужую им девушку…