— Паразит, паразит!
Я убегаю к себе во двор и, размазывая по щекам слезы, думаю: вот уеду от них в Бузулук. Они еще не раз пожалеют, что меня нет на Релке. Мать, когда рассердится на отца, всегда пугает его:
— Вот уеду от тебя в Бузулук! Будет тебе без меня пусто.
Там, в Бузулуке, живет тетя Таля. Уж она-то мне всегда обрадуется. Эта мысль меня успокаивает. Тогда я не понимал: улицу, друзей детства, как и своих родителей, не выбираешь. Сердиться на них — это все равно что сердиться на самого себя. Оставалось одно — терпеть и тешить себя мыслью, что в один прекрасный момент ты можешь уехать.
Едва подсохли слезы, я вновь вышел на улицу. Чтобы завоевать расположение дружков, начал таскать им из дома пистоны, которые отец хранил в отдельной коробке. Чтобы не застукали, много не брал: три-четыре. Ребята клали пистон на камень и били сверху другим. Сплющившись, пистон бабахал. Пальцы быстро чернели от сгоревшей селитры, но дружки требовали все новых и новых. И чтоб я не жадничал, передали: пистоны просит Колька Лысов. Толька Роднин шепнул — для самодельной бомбы и обреза. Что такое обрез, я не знал, но упоминание имени уличного бандита Лысова подействовало на меня, как щелчок бича. Я кинулся домой и отсыпал полкоробки. Мать засекла, что я таскаю отцовские боеприпасы, и надавала по заднице. Вечером, едва я показался на улице, дружки потребовали вновь:
— Давай тащи!
Я поплелся домой, но пистонов и след простыл: спрятали от меня подальше. Высунув через калитку голову на улицу, я сообщил:
— Пистонов нет — спрятали.
И пообещал, что обязательно раздобуду. И вновь услышал знакомое:
— Катись, паразит!
Так я впервые усвоил: когда даешь — ты хороший, нужный человек, перестал давать — катись на все четыре стороны. Оставалось одно — сидеть с девчонками. Они не дразнились, брали в свою компанию. Усадив куда-нибудь в угол, надевали на голову платок, совали в руки куклу. Но мне-то хотелось к мальчишкам. Те на песочных ямах играли в войну; в большом карьере Колька Лысов с Юрием Макаровым взрывали на костре самодельные бомбы так, что в домах звенели стекла.
Поскольку выходить одному на улицу мне было запрещено, я вновь стал гоняться за сестрами, матерью, отцом — лишь бы не сидеть дома. И, оставленный без присмотра, продолжал летать.
Как-то, поджидая с работы мать, забрался на забор. На мне было толстое, с ватной подкладкой, пальто. Налетевший ветер сорвал меня на землю. Я попытался смягчить боль ревом, но меня успокоили простым, но приятным доводом — летчик должен не только уметь летать, но и терпеть. Следующий полет закончился крупной аварией. В те времена по радио часто передавали победные марши. Толик Роднин научил меня барабанить по днищу таза и сказал, что под такую дробь ходят солдаты на парадах. Мне очень хотелось походить на настоящего солдата. Но вот беда: своей трескотней я мешал спать младшему брату. Чтобы не разбудить, решил забраться на крышу.
Полез вместе с тазом и палочками. Забрался почти на самую верхотуру, но в последний момент таз зацепился за перекладину и я, не удержавшись, звезданулся вниз прямо лицом на лежащие доски. И потерял сознание. Поначалу хотели вызвать врача, но до больницы далеко, да и кто поедет на Релку через болото. Умыли, смазали лицо йодом, вот и все лечение. Вечером лицо покрылось коростой.
Через несколько дней сестры взяли меня с собой в женскую баню. Там нас обступили голые тетки и начали жалеть: надо же так изуродовать мальчонку. Я спрятался от них за дверь. Сестры, потеряв меня, начали кричать:
— Валерка, паразит, куда ты запропастился!
— Вот он! — заглянув за дверь, голосом участкового милиционера воскликнула старшая сестра Алла. — Опять в своем репертуаре. Мы что, в прятки сюда пришли с тобой играть?!
Сестра уже давно ходила в школу, нахваталась там мудреных слов, о которые можно было язык сломать.
«Я в каком-то там — лепертуаре! Уж лучше бы обругала!» — думал я, наблюдая, как сестры наливают в таз воду.
Конечно, для сестер я был обузой. И порою опасной. У них были свои разговоры, секреты — я им мешал, а иногда, в стремлении к правде, выдавал или, как они говорили, закладывал столовой. Они стремились всеми правдами и неправдами от меня избавляться. Соберутся на Курейку, запрут дома и спрячут штаны. Да не на того напали, меня штанами не остановишь! Все равно выберусь и хоть голый, но прибегу на озеро. Подумаешь, так еще легче! Сестры глаза по полтиннику, закудахчут, как курицы, натянут на меня свои бабские трусы и примутся ругать: какой я непутевый — такого на всей Релке, да что на Релке, во всем Жилкине не сыскать. Я усаживаюсь на бережок и начинаю укладывать сырой песок горкой, делаю из него пирожки. Мне хочется есть. Я оглядываюсь по сторонам: неподалеку щиплет травку коза. Я думаю, может, и мне попробовать. Узрев мой взгляд, сестры хватают меня под руки и тащат домой, видно, почувствовали: еще немного и я, что уже не раз бывало, наемся какой-нибудь травы. Дома они вновь начинают охать и ахать, двери настежь — приходи и бери что душе угодно. Хотя все знают, брать там нечего.