…Я же не просила ее подробно описывать, как и где ее муж получил это злосчастное увечье! Я только спросила про случай с этими иноверцами. Могла же просто ничего не объяснять.
Инессе Львовне уже не хотелось идти дальше. Настроение было испорчено, и она искала предлог для возвращения.
— Глеб, посмотри, сколько здесь грибов! — Люся показала в направлении старого пня. — Интересно, а они съедобные?
Глеб достал ножик и срезал небольшую кучку, сросшихся у основания грибов, осмотрел их и понюхал:
— Выглядят, как опята, но я не уверен. Бывают ложные опята.
— Давай соберем и покажем нашим хозяевам. Если они хорошие, то нам могут приготовить из них ужин.
Пока Глеб с Люсей были увлечены сбором грибов, Инесса Львовна стояла на тропе, всем своим обликом выражая неудовольствие.
…Какая глупая беспечность — собирать эти, скорее всего, ядовитые грибы!
Она бы, не раздумывая, вернулась назад, но ее пугал путь через лес в одиночестве. Остаток прогулки Инесса Львовна держалась на почтительном расстоянии от Непрухиных, которые старались не замечать испорченное настроение их спутницы.
Мазки на холсте ложились в определенной последовательности, из которой рождалась композиция. Первой нашла свое художественное воплощение вершина Голубого хребта, освещаемая начинающим склоняться к закату солнцем.
Погружение Павла Ивановича в процесс творения было таким глубоким, что он проигнорировал момент, когда некто ткнул его в бок. Затем тыканье в бок усилилось. Ощущения Павла Ивановича напоминали призрачное сознание спящего человека, которого будят, а он, наблюдая дивный сон, не хочет просыпаться, дабы не окунуться в повседневную реальность.
Легкое покашливание и усилившиеся тычки в бок заставили Павла Ивановича вернуться в окружающую реальность, и первым признаком его возвращения к действительности была мысль, что Инесса Львовна вернулась с прогулки вдоль озера и желает продолжить восхищения его творчеством.
Павел Иванович обернулся. Седовласый, сгорбленный дед, наваливаясь грудью на палку, тыкал его в бок пальцем, издавая кашляющие смешки.
— Што, оробели, кхе-кхе… Вижу, вижу, оробели… Пригожее местечко-то… Вы, гостюшко-то городской… эт, брат, сразу видать… Наш лапотник-то… он за версту о себе весть подает, вроде руки-ноги те же, ан нет… наметанный глаз сразу вашего выделит. Ну, давай поздоровкаемся… Дормидонт Нилыч, — и старик протянул красноватую, грязную руку.
— Пал Иваныч…
— Ты, чай, художником промышляешь?
— Да, я — художник. Сейчас на пенсии, езжу, рисую… так сказать, удовлетворяю духовные и материальные потребности.
— Э-э… я б тоже порисовал, да уж руки дрожат, да глаз кривой, — старик опять тихонько похихикал в ладонь. — Я ниче, што… тово… побалакаю с тобой? Ты… можо… слышал про меня? — дед зыркнул на Павла Ивановича прищуренным глазом из-под кустистых бровей.
…Про тебя мне только еще слышать не довелось.
Павел Иванович погрузился в уныние. Вслух же произнес:
— Нет, дедушка, сорока на хвосте не приносила вестей о тебе.
— Тута ведь тово… ежели кругом озера итить, так километра три будет, где я энтим летом живу-то… Изба старая уж больно, да спасибо хоть не осыпатся. Там ране староверы жили, а щас их уж там нема…
— А где бабка-то твоя? Или один остался?
— Ох ты, куды вставил… што бабка… В деревни живет, пироги печет… мать ее с яйцом курица!
Дед засмеялся и, тряся бородой, достал из кармана платок, промокнул вспотевший лоб.
— А я вона под старость лет то мир повидать захотел!
— Ты, дед, прямо как Лев Толстой. Тот тоже пошел с посохом и котомкой куда глаза глядят.
— Што ты, какой толстый? Отродясь худой был… А ну, дай-ка твою писанину-то гляну.
И дед бодро отодвинул Павла Ивановича в сторону. Постоял, молча рассматривая холст, пошевеливая кустистыми бровями, причмокивая губами и, изредка, кивая головой.
— Мудрено… Я же все иконы ранее видал, а твою-то писанину ишо не пойму…
— Я ее еще не закончил. Видишь, только небо да полоску гор рисую.
Дед недоверчиво поморщил нос:
— Шо, кормит тебя стряпня-то энтова?
— Кормит дедушка. На чай с вареньем хватает, и на том спасибо. А ты-то чем живешь?
— А я-то шо… летом живу ишшо ничаво, животину никаку не держу, так огородик токо маненький дозволил расти… дак и то у нас же тута холода, высокогорие, землица-то плохо родит…
— А зиму-то где проводите?
— Зиму-то… — дед вздохнул и замолк, устремив взор в сторону гор.
Павел Иванович воспользовался заминкой в разговоре, отошел на несколько шагов от этюдника, в раздумье теребя пальцами бородку. Его мысли вернулись к картине.