Через минуту снег был везде, теперь Фред не видел ни отеля, ни палаточного городка. Он чувствовал, как раскалывается от невероятной боли его голова. Опустил глаза, но не смог разглядеть ни земли под ногами, ни собственных ботинок.
Кто-то сильно трясёт его за плечи.
— Манфред! Манфред!
На этот раз воспоминания были настолько реальными, что Листу показалось, что он всё ещё находится в Альпах.
Открыл глаза. Ни снега, ни ветра. Номер отеля, Ракеш. Он что есть силы трясёт Манфреда за плечи. Головная боль постепенно растворяется, уходит.
Манфред пришёл в себя и непроизвольно выдохнул. Ракеш всё ещё стоял рядом, наклонился, заглядывая Листу в глаза.
— Что вы видели?
— Ничего, — получилось еле слышно, безвольно.
— Лист, не пытайтесь меня обмануть. Только я один могу вам помочь, слышите?
— Отстаньте…
— Манфред!
— Хорошо! Имя Вилли Ангерер вам о чем-то говорит? — спросил Лист.
Ракеш отрицательно покачал головой.
— А Тони? Тони Курц?
— Нет.
— Может быть, Хинтерштойссер?
Ракеш сделал жест рукой, как будто пытался поймать ускользающую мысль. Щёлкнул пальцами и указал на Манфреда.
— Точно! Это альпинисты. Они погибли в тридцать шестом в Альпах.
Манфред был прекрасно осведомлён о том, какой сейчас год. Ещё в клинике, расписываясь в бланках после осмотров, он увидел дату. Не придал тогда этому значения, отложилось в памяти и всё. Получалось, что в тридцать шестом он просто не мог присутствовать при тех событиях — это выглядело бы как полный бред, абсурд! Тогда откуда такие явные образы? Откуда у него возникло ощущение полной сопричастности с происходящим в горах?
Манфред вспомнил и о более реальном предмете — ледовом крюке, который лежал на дне сумки. То, что Лист до аварии был альпинистом, теперь не вызывало сомнений. Значит, он хорошо знал историю восхождений, наверное, так. Ну да, это всё объясняет. Как профессионал он не мог не интересоваться такими подробностями, по-другому и быть не могло. И крюк — это тоже вполне объяснимо: вещица досталась ему по наследству или в подарок… Нашёл при восхождении, вытащил из расщелины… Да, господи, вариантов — море.
Обо всём увиденном Манфред рассказал Ракешу. В любом случае, какие бы цели ни преследовал его новый знакомый, он был единственным человеком, который оказывал ему реальную помощь. Возможно, рассчитывая в итоге на определенную плату, но это не имело значения. По крайней мере, на сегодняшний день.
Ракеш продолжительное время молчал, раздумывая над тем, что услышал. Наконец произнёс:
— Ну что же, всё сходится. Я ведь не зря привёз вас во Франкфурт. Можно, конечно, и рассказать, но будет лучше, если вы всё увидите своими глазами.
(обратно)
Глава 6
СССР, Ярославская область, пос. Переборы. 1940 год.
Со строительством плотины на Шексне в срок явно не укладывались. Уже зима на исходе, работы — конь не валялся, а планировали к лету уже запускать. Куда там!
Начальник строительства Осипчук каждое утро на разнарядке матерился на чём свет стоит. Приходилось работать в две, а то и в три смены. Павла почти всегда назначали в ночную из-за «политики». Так что по ночам он горбатился, а не отдыхал, как все нормальные люди. Днём в бараке тоже не поспишь — хавчик приготовить, мастырку изобразить, подлечить кого или убрать за блатными. Делов море.
Особо Завьялова не трогали. Только Круглов иногда по жопе похлопает или пристроится сзади, когда Пашка стоя раком полы моет. Для всеобщей ржачки вроде как.
«Не любите свет советской власти — будете хуярить по ночам!» — любимая поговорка Осипчука прижилась и в жилзоне. Этими словами Днепр каждую ночь напутствовал «политических».
В тот раз Завьялов ещё с вечера почувствовал, что Круглова сносит — видать, от долгого воздержания ему в голову малофейки накидало. Посматривал маслено и влажно, поглаживал. Чуть в задницу не залез, когда Пашка блатным накрывал.
«Добром не кончится», — подумал тогда Завьялов. Так и вышло.
Под утро, уже выходя с объекта, Павел краем глаза уловил в темноте суетное движение. Как будто кто крадётся между опорными колоннами. Дёрнулся со страху и зажал в кармане шаровар заточку. Попробовать бежать, спрятаться? Да куда?! Плита сверху, плита снизу. Всё открыто, как на ладони. Колонны, кое-где перегородки.
Только собрался рвануть, как кто-то ухватил за ворот телогрейки. Прижал к бетонной диафрагме и дыхнул в лицо гнилым. Так и есть — Круглов.
— Что паря, смыться хотел?
Круглов уперся локтем, прижал Пашку к стене, сильно передавив шею. Другой рукой шарил между Пашкиных ног.
— Пусти, — выдавил из глотки Павел. Получилось хрипло и неубедительно.
Круглов громко дышал, похрюкивая, словно боров, и пытался стянуть с парня штаны. Мешали Пашкины руки в карманах. Павел ещё сильнее сжал заточку. Она вспорола штанину и запуталась в рванье. Он начал выкручиваться, пытаясь освободить руку. Круглов ещё сильнее прижал Павла и выставил вперёд колено, упёрся в живот. Сверкнул в темноте зубами.
— Думаешь, если Днепра подлечил, твоя жопа под пакт Молотова — Риббентропа попадает? Сейчас мы её причешем, паря…
Павел извернулся и высвободил руку. Закрыл глаза и, мысленно прочитав первую строку из «Отче наш», запустил руку по дуге, что сил было. Получилось не очень сильно, но зато точно. Как раз между задравшейся короткой телогрейкой и штанами. Прямо в белую полоску не прикрытой одеждой кожи. Круглов ухнул и ослабил хватку. Потом отпрянул и схватился за бок. Но Пашкин кулак с заточкой уже летел Круглову в живот. Ударил в мягкое. Круглов перегнулся пополам, ушанка свалилась с бритой головы. Пашка даже по сторонам не смотрел — не интересно было, видит кто или нет. Уставился на зека и отступал, держа заточку в вытянутой руке. Круглов шёл на него, хватая ладонью воздух. Другая рука прикрывала живот. Пашка видел, как пузырится между пальцами кровь.
Круглый опустился на колено и привалился к стене. Сказал что-то. «Сука», вроде, — Паша так и не разобрал толком. Ему внезапно стало интересно, он наклонился, затем присел на корточки рядом с Круглым. Долго вглядывался в пульсирующую вену на шее, в дрожащие веки, разглядывал расплывающееся на бетоне темное пятно.
Вот она — смерть. Не из тех, что раньше, другая, непохожая. Те, что раньше, приходили свыше. Всегда решал кто-то неизвестный, находившийся за гранью человеческого разумения. Теперь всё было иначе. Это его, Пашкиных, рук дело. Страх постепенно пропал, испарился, как не бывало. Дыхание выровнялось, стало спокойно, почти как на погосте. Пашка наклонился к Круглому, прислушался. Дышит.
Завьялов сел на пол, прислонился к стене. Закрыл глаза и втянул носом прелый запах подыхающей зимы. Вспомнил Пятигорск, мать. Далеко всё это, и как будто уже и не его, чужое. Вспомнил чердак, бабкино наследство. А что если силу забрать? Чем чёрт не шутит!
— Решился, значит? — услышал Паша знакомый голос.
— Решился, — прошептал в ответ.
— Ой, смотри. Уведёт тебя вбок, дорогу обратно не отыщешь.
— Обратно мне пути нет.
— Да и туда криво, Павлик. Не боязно?
Завьялов резко открыл глаза и прогнал видение.
Только не расслабляться. Выбираться надо отсюда, иначе так и сдохну здесь! А чтобы выбраться, сила нужна. А сила, вот она — стенку подпирает, того гляди богу душу отпишет. Ну, ничего, Круглов детина здоровая, быстро не загнётся. В бараке не хватятся до утра. Старостин, сосед, на ночные работы не ходит — спит, поди. Остальные так устали, что не загоношатся. Им бы только до вагонки доползти и в сон провалиться.
Пашка рванул к бытовке. Там, под вагончиком, чуть прикопана в мёрзлую землю заначка. Задолго место подбирал. С вышек не видно, фонарь на сторону светит. Да и вертухай к концу смены уже с мыльными глазами, что сова днём.
Завьялов пронесся гулким машинным зданием, выскочил в ночь, вывернул в сторону железобетонных камер. Пригнулся и пересёк открытое пространство, краем глаза поймав свет прожектора. Метнулся к теплушке, упал и замер.