— Кашин… Угу. Устименко. Ну, этих я знаю. Что за Каверзнев? Свиридов? Кто это?
— Побег будет, — сказал Пашка и откинулся на спинку стула. — Эти шестеро уйдут в мае. Не возьмёте ни одного. Все уйдут.
— Ну, допустим, если уйдут Каверзнев со Свиридовым, мне похуй. Я их знать не знаю и знать не хочу. Ты мне, друг любезный, расскажи про Кашина да про Устименко. Ну?!
Завьялов промолчал, и конвойный снова ударил его в ухо. В то же место целил, но на этот раз Пашка удержался на стуле, пошатнулся только. Да и удар был не сильный. Так, для острастки больше.
— Я не знаю.
— Ладно, твоё условие я принял. Фамилии записал, вот! — Коваленко потряс листком перед глазами у Пашки. — Теперь ты мне расскажи, куда позвоночник дел. Хирург-ортопед, мать твою!
— Нейрохирург, — поправил его Пашка.
— Что?
— Нейрохирург, говорю.
Конвойный уже собирался в третий раз приложить Пашку своим свинцовым кулаком, но Коваленко его остановил.
— Да погоди ты… Он мне живым нужен. Рассказывай, куда дел позвоночник Круглова.
Пашка рассказал всё от начала до конца. Скрыл только, что убил и вырезал позвоночник Круглова, чтобы совершить ритуал. Ему вряд ли поверят или наоборот — слишком много вопросов станут задавать. А беседовать с властями Завьялов не хотел. Не любил он советскую власть, и чем дальше, тем больше. Поэтому решил всё списать на месть. Сказал, что Круглый домогался его и проходу не давал. И заточка не его была, а Круглова — пойди теперь докажи. Указал место, куда закопал кости. Про тайник с ножом, естественно, промолчал.
Павла почти неделю держали в карцере. Приезжал подслеповатый следователь из Рыбинска, и Пашку пару раз водили к нему на допросы. Повторил то же, что и Коваленко. Не упомянул только про фамилии. Следователь очень интересовался, зачем Завьялов позвоночник у жертвы удалил. — Осерчал я, — ответил Завьялов, — уж очень он меня допекал.
За всё про всё, включая особую жестокость, Пашке накрутили ещё пять лет. Сунули под мышку свёрток с мотлохом и пихнули в спину: «Дуй в барак, срок догуливать».
Пока шёл по притоптанному снежку в сторону «дома родного», где-то в ладонях и ступнях ещё изворачивался страх. Когда толкнул дверь и вошёл в барак, уже и страха никакого не было.
Смотрели на него, как на прокажённого. Вроде и с отвращением, но тронуть боязно. Значит, вышло с Кругловым именно так, как Пашка и задумывал. Видимо, правду говорили прабабкины писания, что сила в позвоночнике сидит. Где же ей ещё быть, если не там? Где стержень, там и сила.
Завьялов вошёл и бухнулся на вагонку. Старостин — тут как тут. Присел рядом. Перепуганный какой-то — помнил, видать, как нашептал товарищу начальнику зоны про Пашкино опоздание в ночь убийства.
— Как ты?
— Нормально.
— Говорят, накинули тебе?
Пашка только плечами пожал и поморщился. На Старостина он зла не держал. Затюканный человечишка, что с него взять.
С тех пор Завьялова больше не трогали. Он не убирал, не готовил для блатных. Только лечил иногда, правда, под присмотром кого-нибудь из сотоварищей. Днепр приблизил его к себе и разрешил не ходить на работы, всё допытывался, зачем Пашка из Круглова позвоночник выдернул. Так и говорил — «выдернул». Паша всё больше молчал. Сильно изменился за последнее время, заматерел и повзрослел.
А в середине марта его к начальнику лагеря дёрнули. Коваленко сидел за столом и просматривал бумаги. Почёсывался озабоченно.
— Входи, Завьялов, — не дожидаясь, пока Пашка назовёт фамилию и номер, подозвал его Коваленко. — Садись. Разговор есть.
Пашка сел. Ждал несколько минут. Видать, начальник никак не мог решить, с чего начинать. Коваленко, наконец, крякнул и поднял глаза от документов.
— Бумажку тут твою нашёл.
— Какую ещё бумажку?
— С фамилиями, Завьялов, с фамилиями.
Пашка всё прекрасно помнил, только вида не показывал. Пожал плечами и по привычке уставился в угол. Его блатные в своё время научили — при допросах в угол смотреть. Зачем — толком не объяснили. Вроде как начальство от этого раздражается. На допросе ведь как? Психологическая война, не меньше. Кто кого пересидит. Правда, долго не высидишь в угол глядючи — сразу начинают по голове бить.
— Короче, так. Пришло пополнение. В курсе, наверное?
Пашка кивнул. Видел на днях, как две серые шеренги по баракам разводили. К ним никого не определили, да и куда?! И так на головах друг у дружки — один баланду варит, другой ногти срезает ему в котелок.
— Просмотрел я списки вновь прибывших, и вот что удивительно, — Коваленко сделал паузу и достал из-под вороха бумаг тот самый листок, — Каверзнев Геннадий Андреевич, Свиридов Иван Ильич и Панин Виктор Сергеевич в списке присутствуют. Что можешь сказать по этому поводу?
— Ничего не могу сказать. Всё, что знал, я вам в прошлый раз выложил.
— Не юли, Завьялов. Говори, откуда их знаешь? С пересылки? Или на воле ещё вместе крестились? Давай, рассказывай.
— Я не знаю, гражданин Коваленко. Мне тогда что на ум пришло, то я и сказал. А откуда взялось? Ну, не знаю я! Знаю, что побегут в мае, и всё.
— В карцер хочешь?
Пашка опустил голову и замотал ею, как припадочный. В карцер не хотелось.
— Говори тогда.
— Я ещё с детства знал, что будет, гражданин начальник. Прабабка у меня…
— Знаю, в деле написано. Ладно, не стану тебя терзать больше. Одно дело к тебе. Там двое из твоего списка в бараке вашем — Кашин и Самойлов, кажется… Ты присмотри за ними. Если что, сразу ко мне, понял?
— Понял.
Ничто не могло укрыться от Пашкиных глаз. Ни то, как Петька Самойлов после отбоя шепчется с Кашиным, ни их перемигивания с Устименко на объекте. Двое вновь прибывших тоже в деле. Мало того, как потом оказалось, они и были инициаторами побега. Пашка знал, где у них нычка, видел и то место в периметре, откуда они собирались двинуть на волю.
Сразу за недостроенным шлюзом периметр шёл вплотную к стройке — в том месте были заложены трубы для временного отвода воды, как потом оказалось, совершенно ненужные. Диаметр был мал, и трубы не справлялись с потоком. Пользоваться — не пользовались, а засыпать не стали. Через трубы можно было проползти к самому периметру. Сделать небольшой подкоп и, когда всё будет готово, за десять, максимум пятнадцать минут выбраться за забор, а дальше уж как повезёт. Если вертухай на вышке зевнёт, можно быстро до перелеска добежать, а там — ищи ветра в поле.
Но ничего этого он Коваленко не сказал. Тот вызывал Пашку несколько раз на «беседы», но Завьялов только плечами пожимал и говорил, что ничего подозрительного не заметил. Коваленко махнул рукой и больше Пашку не терзал, мол, примерещилось парню. И без этого забот полон рот, ещё не хватало на предсказания время тратить.
А в середине мая, аккурат пятнадцатого числа, когда земля немного оттаяла и пошли дожди, на утренней перекличке недосчитались шестерых зеков.
И тут началось. Пашку засадили в бокс, терзая ежедневными допросами. Понаехали следователи — сначала тот, из Рыбинска, а потом и из самой Москвы. Столичный больше интересовался не пропавшими зеками, а Пашкиной персоной. Долго изучал дело, расспрашивал Павла про его способности. Про то, как врачевал ещё на воле, про Круглова, само собой, и про побег для проформы. Ничего толком не добившись, следователь укатил в Москву, а Завьялова перевели из бокса, правда, уже не в родной барак, а в БУР.
(обратно)
Глава 7
Франция, Страсбург, Анатомический институт. Март 1943 года.
Почти всё время Хирт проводил в операционной третьего этажа, переоборудованной под лабораторию. Предпочитая работать в одиночестве, он только иногда прибегал к помощи Рольфа. Каждый день в тетради Августа Хирта появлялись новые записи. Теперь он спешил закрыть её, как только в кабинете появлялся кто-либо из посторонних. С недавнего времени к посторонним стали относиться все без исключения, включая Клауса Рольфа. О результатах работы шефа тот мог судить только по блеску в глазах штурмбаннфюрера. И судя по всему, тот далеко продвинулся в научных опытах.