К концу июля Завьялов добрался до Москвы. Немцы всё ещё были под Ржевом и в Вязьме, но последний раз бомбили столицу ещё ранней весной. На вокзале ничего толком сказать не могли — никто не знал, когда будет следующий эшелон на юг, да и будет ли вообще…
Дед в униформе железнодорожника только плечами пожал, когда Пашка его про поезд спросил. Пыхнул вонючей самокруткой, исподлобья зыркнул на Завьялова.
— Дороги разбиты, сынок. Кто ж его знает, будет ли что?
При этом понагнал важности и раздул щёки, как водится в таких случаях. Словно и не отнекивался вовсе, а расписание на год вперёд выдал. Уже в спину Пашка услышал: “Вечером, может… К семи”.
Пашка, хоть и в военной форме и при документах был, решил на вокзале не околачиваться, а вернуться сюда, когда стемнеет, ближе к поезду. Уж очень патрулей вокруг много. Мало ли, заинтересуются граждане начальнички, что за надобность вохровцу на перроне торчать. А сочинять на ходу и блеять про перевод и предписание Пашке не хотелось. Отощал нежравши, силы в дороге поубавилось, и убедить патруль будет сложно. А силы беречь надо.
Завьялов вышел на Садовое и посмотрел вверх. На небе, сколько глаз хватало — аэростаты. Город сильно пострадал после бомбёжек, кругом дома покалеченные. Стёкла в окнах косым крестом заклеены, витрины заложены мешками. По стенам и заборам агитки, в рупоры песни про “Вставай, страна…”, а в перерывах сводки, суровые и нехорошие.
Народец бродит высохший и полуголодный. Пашка в поезде слышал, что цинга в Москве свирепствует.
Возле столба с рупором несколько человек. Всех разговоров — что да как на фронте. Пашке и самому интересно, но про Кавказ ничего не говорят. Только про Ростов. Там что-то страшное.
Жрать хотелось до смерти, а хлеба не достать, только по карточкам или за сумасшедшие деньги. У Завьялова ни того ни другого. На прилавках Мосторга, в который случайно забрёл, — барометры, щипцы для завивки и фаянс. Кому и на кой ляд всё это нужно сейчас, непонятно.
Проболтавшись до вечера по городу, Завьялов вернулся на вокзал. Переночевал и утром с боем занял место в вагоне поезда, следовавшего на юг.
В дороге только и говорили, что про эвакуацию и тяжёлые бои на Кавказе. А разве бои бывают легкими? Если только из кремлевского клозета за ними наблюдать. Издали и по чуть-чуть.
С каждой станции — свежие новости. Ставрополь, а теперь уже и Майкоп под немцами. Настроение у новобранцев хуже некуда. Чуют, что на смерть едут. Не все, конечно, тут уж как повезёт.
Завьялов от нечего делать стал определять, кому какая судьба выпадет. Вот этот сопливый переросток, у которого шея толщиной с черенок лопаты, точно под пулю прыгнет. А вон тот живчик проскочит, и, похоже, ему ещё долго лямку жизни тянуть.
Смертников было много, гораздо больше тех, кому ещё пожить отпущено. Испокон веку повелось у нас — народом затыкать там, где тонко. Пусть его рвётся. По живому, до хруста в костях… Не жалко — народу у нас прорва.
Ночью эшелон качнулся и встал. Приказ — освободить вагоны! Не в первый раз уже. Пересадки одна за другой, беготня… И всё время с боем приходится добывать себе место.
Пашка протиснулся в самый угол теплушки, вжался в дощатую перегородку. Следом ввалилось ещё с десяток солдат, наполняя и без того кислый воздух вагона запахом табака, портянок и сапог.
Примостившийся рядом вояка толкнул его в бок.
— Слышь, говорят, уже до Краснодара не поедем. Во как!
— Чего?
— Таво! Каюк, немец там.
Завьялов закрыл глаза и задремал. И часа не прошло, как военный снова пихнул его локтем.
— Слышь, паря, ты сам-то откуда будешь?
Тряский вагон напоминал ад на колёсах: доставучая солдатня была похожа на чертей, остановки и пересадки — на мучительные страдания. Голод, ворчание и смрад… Поверхностный, тесный, как чужая обувь, сон, который не давал отдыха — после него, как после тяжёлой работы, хотелось снова забыться сном. Постоянное чувство голода, которое Пашка глушил кипятком, потому что больше нечем. На какое-то время отпускало, но затем жрать хотелось ещё больше. Он уже потерял счёт дням.
Как-то проснулся среди ночи, словно из черноты в черноту попал. Не попал даже — вывалился. Разве что глаза открыты были, а так — что сон, что нет — не разберешь. У противоположной стены, между двумя солдатиками, примостилась бабуля, ноги от полки до пола не достают. Лица не видно, только на этот раз не воздух колышется, не дым, а просто капюшон на глаза надвинут. А под капюшоном ничего, чернота только. И голос, который до косточек пробирает. Глухой голос, как из-под земли.
— Ты коли забрался так далеко, то уже не вертайся. Чего бы ни было. Да и не сможешь. Разве что отсрочишь немного.
Паша хотел было ответить, что возвращаться не собирается, но бабка руку подняла, остановила.
— Не говори ничего, услышат. А я и так пойму, что сказать хочешь. Знаю, спрашиваешь себя — правильно ли делаешь, не повернуть ли? Ты думай себе, хоть обдумайся. Только голову забьёшь и силы растратишь, понял?
Завьялов кивнул еле заметно.
— Будешь ты, как и я, не в теле и без души. Но не скоро. Вижу всё это. И шанс тебе выпадет вернуться. Но получится или нет, я не знаю. Там черно всё…
Двадцатого прибыли в Малгобек. Оттуда до Пятигорска несколько дней пути, если пешком. Но там уже немцы, а ему нужно на Эльбрус. Пашка снова подумал, какая ему нужда подниматься на вершину Кавказа? Казалось бы, чего проще — перешёл линию фронта и сдался немцам. Да хоть в том же Пятигорске. Но он решил довериться бабкиным словам. Куда поведёт дорожка, туда и пойдёт. Чувствовал, что именно на седловину горы пробираться нужно. До дрожи чувствовал.
Как ни крути, а домой всё равно зайти придётся, там снаряжение от материного брата осталось. Завьялов ещё совсем малый был, когда пропал его дядька на пике Калицкого. Он и ещё двое. Как сквозь землю провалились. Искали их с неделю, но ничего не нашли — ни следов, ни тел.
До Пятигорска Завьялов добрался глубокой ночью уже в начале сентября. Миновал немецкие посты, хотел войти в город со стороны Машука. Собирался было спуститься вниз, но остановился. Услышал музыку и увидел зарево у самого подножия горы.
Подобрался как можно ближе, прячась за камнями. Даже опасность напороться на немецкий патруль не остановила. Хотя и язык знал, и одежду гражданскую раздобыл ещё в Прохладном, когда местное население бежало из города, куда рвались вражеские танки. Лишние встречи были сейчас ни к чему.
То, что он увидел, напоминало военный парад. Поначалу странными показались только место и время. Паша разглядел солдат в чёрной форме, в руках горящие факелы. Сотни факелов. На трибуне — музыканты, исполняющие военный марш. В самом центре Завьялов заметил десятка два людей, одетых в просторные белые балахоны. Присмотрелся. Не иначе монахи тибетские, точно как Рерих описывал. Стало ясно, что это не парад, а скорее всего ритуал.
Павлу на мгновение стало страшно, и одновременно с этим он испытал восторг. Страшно, потому что ведут его, словно безвольное животное, а куда — непонятно. Точно как вохровцы, которые топали за ним от затопленного монастыря.
Павел спустился в город и направился к дому, стараясь идти самыми неприметными и тёмными переулками. На знакомой с детства улице мало что изменилось за три года. Несмотря на поздний час, в окнах завьяловского дома горел свет. Пашка перепрыгнул через невысокую изгородь и пробрался к дому, хоронясь в тени деревьев. Прижимаясь спиной к бревенчатой стене, подошёл к освещённому окну и заглянул внутрь. Матери он не заметил, но за столом сидел немецкий офицер, вероятно, из расквартированных.
Пашка подождал несколько минут, соображая, что делать дальше. Войти в дом он не решился. Конечно, неплохо было бы и с матерью увидеться. С другой стороны, его визит может неизвестно чем закончиться. Слишком много сил он потратил за последние несколько месяцев, и с офицером ему не совладать. Да и матери не поздоровится, если с квартирантом что случится. Нет, не для этого он пробирался сюда столько времени. Нужно собрать всё необходимое, запастись продуктами и двигать в горы. Там отлежаться какое-то время, а потом… Потом ему подскажут, что делать.