Мы проехали домики МГУ, и вот она - нижняя станция маятниковой канатной дороги. Французы выгрузились, я показал им знаками, чтобы они подождали, и отправился на поиски Зейтуна Залиханова, который был давно начальником этой канатной дороги, а теперь, когда в стране началась заваруха под названием "перестройка", по примеру многих директоров, живо прикарманил её, что получило название ваучерной приватизации. Зейтуна (я надеялся, что он меня узнает) на месте не оказалось, он уехал в Нальчик по делам и будет только послезавтра. На станции дежурил незнакомый мне балкарец. Я попытался ему объяснить, что сопровождаю делегацию французов, которые приехали с гуманитарной акцией и хотят подняться на "Приют Одиннадцати", чтобы установить там памятный знак с текстом "Декларации прав человека и гражданина", принятой Национальным собранием Великой Французской революции двести лет тому назад.
Исполняющий обязанности начальника внимательно выслушал меня, согласно кивая головой, и спросил:
- Зачем так долго ждали? Двести лет! Почему тогда не установили?
- Тогда ещё не было "Приюта Одиннадцати", - сказал я.
- Да? Иди ты! А я думал, он всегда был. Мы гостям всегда рады. Пожалуйста, купите билеты и идите на посадку.
- А без билета никак нельзя? - спросил я напрямки. - Я строил эту дорогу, Зейтун меня хорошо знает. Я здесь когда-то работал.
- Без билета никак нельзя. Зейтун, когда уехал, сказал: никого.
Ну что мне оставалось делать? Не мог же я предложить французам покупать билеты за валюту. Может быть, у них и рубли были, но мне казалось недопустимым, чтобы они их тратили, это противоречило бы принципам кавказского гостеприимства и моей личной опёке, на которую я согласился. Пришлось шагать в кассу и покупать четыре билета туда и обратно за свои денежки, с которыми мне так не хотелось расставаться, как будто это были последние мои деньги. Впрочем, это соображение было недалеко от истины.
Мы поднялись на перрон, там, в бетонном гнезде, висел, чуть покачиваясь вагон. Двери бы закрыты. Я прокричал дежурному, чтобы нас впустили в вагон. Он высунулся из окошка машинного отделения, посмотрел на меня, как на придурка, и сказал, сплюнув на перрон:
- Надо немножко ждать.
- Почему? - недовольно спросил я.
- Слушай! Что ты всё спрашиваешь? Зачем? Ты что, не понимаешь? Я не могу гонять вагон с четыре пассажира. Скоро сверху будет возвращаться группа туристов. Тогда, пожалуйста, поедем. Надо немножко ждать.
- Сколько это немножко?
- Моя не знает. Может, час, может, десять минут. - И он задвинул окно. И исчез где-то там, в глубине машинного помещения.
Мне было жутко стыдно перед французами, но я ничего не мог поде-лать. Французы же, привыкшие к тому, что в России удивляться ничему нельзя, вели себя раскованно, весело смеялись и много фотографировали, хотя фотографировать особенно было нечего, разве что пустой обшарпанный вагон. Однако, вопреки моему ожиданию, через четверть часа раздался звонок, двери вагона раздвинулись, и мы в него вошли, громыхая лыжными ботинками и стуча задниками лыж о железный пол покачивающегося вагона. Следом за нами вошёл провожатый, молодой балкарец. Он закрыл дверь, прозвенел ещё один звонок, и вагон поехал, медленно набирая скорость по несущему канату, влекомый тяговым, сильно подрагивая на опорах.
Я поглядывал вниз, передо мной проплывала неширокая лощина, будто процарапанная ледником. Зимой она заваливалась снегом, и по ней можно было лихо кататься на лыжах. Когда-то я ходил на Старый Кругозор пешком, и тропа туда мне была хорошо знакома. Но прокатиться по этой лощине мне не удалось, так как пришлось уехать из Приэльбрусья на многие годы. А так, наверное, здорово было бы просквозить по этому широкому жёлобу, закладывая красивые виражи от борта к борту, отдаваясь на волю послушных лыж. Как только в сознании всплывают лыжные спуски, я готов посвятить все слова только этим незабываемым ощущениям счастья. Но сейчас другая тема: не о горных лыжах, а о "Декларации прав человека и гражданина", и приходится, к сожалению, тему лыжного катания на время отложить.
Вскоре вагон доставил нас на станцию "Старый Кругозор". Мы вышли, французы пошли фотографировать открывающиеся с обзорной площадки роскошные виды огромного цирка Азау, вершины которого были вечно покрыты снегом. Не знаю, что меня заставляло волноваться, но я испытывал некоторое раздражение от кажущейся мне медлительности французов. Надо торопиться, почему-то думалось мне, но если бы меня спросили, что меня беспокоит и к чему, собственно, проявлять поспешность, я, наверное, не смог бы ответить вразумительно. Может быть, отделался каким-нибудь элементарным объяснением по поводу погоды, которая на Эльбрусе имеет опасную склонность к внезапным изменениям. Но погода была хорошая, небо чистое, солнце ярко светило, никаких явных признаков ухудшения погоды не наблюдалось. Что-то другое меня беспокоило. Возможно, предчувствие какой-то неосознаваемой мною опасности.
Мы перешли в другой вагон, который должен был отправиться по маршруту "Старый Кругозор - Мир". На этом участке трассы маятниковой канатной дороги опоры были очень высокие, ехать по канату на такой высоте было страшновато. Не знаю, как французам, но мне - точно. Они привыкли к надёжности техники и разных там канатных дорог у себя в Европе, а я привык к нашему советскому разгильдяйству, какнибудству и коекакству. Я не помню точно, когда это случилось, но однажды вагон на эльбрусской канатной дороге сорвался и рухнул вместе с несчастными пассажирами вниз. Были жертвы, велось следствие, кого-то посадили, но в памяти остался только ужас от падения, в котором я не участвовал, но хорошо его себе представлял.
Между прочим, одновременно в воздухе по всему миру находятся в полёте десятки тысяч самолётов, и крушение одного из них является крайне редким и, как правило, исключительным случаем, но каждый раз, когда мне приходится лететь, признаюсь, мне становится подсознательно страшно.
Когда поднимаешься в вагоне канатной дороги на этом участке в зимнее время, всё внизу покрыто снегом, и ты видишь проносящихся далеко внизу фигурки лыжников. А сейчас, в августе, обнажились каменистые склоны, снег лежал лишь в узких распадках либо с северной стороны каменистых гряд. Путь этот мне был хорошо знаком, потому что я сотни раз по нему проскальзывал на лыжах, а ещё раньше, когда не была построена канатная дорога, много раз проходил пешком. Мне кажется, даже в тумане я бы не смог здесь заблудиться. Но ощущение тревоги меня не оставляло.
Наконец наш вагон въехал на станцию "Мир". Мы вышли из подрагивающего вагона на площадку, от которой можно было вплоть до конца июля брать старт на лыжах либо сразу по крутяку вниз (для тех, кто уверенно стоял на лыжах), либо по пологой ложбине вокруг горного кряжа (для "чайников"). С севера площадка была частично ограничена одноэтажным приземистым зданием с плоской кровлей. Это здание было построено по принципу землянки, уходило на три этажа в землю и служило гостиницей для тех, кто захотел бы здесь заночевать или укрыться от непогоды.
Сразу же за этой гостиницей вверх была проложена кресельная канатная дорога, произведённая в Чехословакии, на заводе "Транспорта", куда я ездил однажды в командировку. Я когда-то имел отношение к приобретению этой дороги и считал её простодушно "своей", что давало мне право, по моему не совсем твёрдому убеждению, ездить на ней бесплатно и вне очереди. По представлению французов, такое отношение к транспортным средствам было характерно лишь для советского образа жизни, но они как люди, воспитанные в европейской традиции, лишь улыбались и пожимали плечами.