Я лежал на ней, тяжело дыша, и думал, что совсем задавил её; попытался подняться, но она не отпустила меня.
— Лежи, так приятно ощущать твою тяжесть и тебя внутри, подожди ещё чуть-чуть, дай насладиться, дай запомнить. Побудь со мной…
И мы лежали, обняв друг друга, пока я не успокоился и сам собой не выскользнул из неё, тогда она меня отпустила и выпорхнула из-под одеяла.
— Уходишь? — удивился я.
— Да, иначе, если я тебя сейчас обниму и останусь, то уже не отцеплюсь по доброй воле, и в итоге ты меня возненавидишь. А так у нас будет счастье доброго и радостного воспоминания. Спасибо тебе, — сказала она, наклонилась, чмокнула меня в нос и, не удержавшись, в губы.
— И тебе, — сказал я, погладил и отпустил её руку.
Она ушла. Я думал, что ещё долго буду лежать и размышлять обо всём случившемся, но вместо этого тут же уснул.
Проснулся я в отличном настроении и расположении духа, выпрыгнул из кровати, потянулся всем телом, надел шорты и пошёл ставить чайник.
На столе стопкой лежали книги, что я брал к Игорю, когда болел, наивно полагая, что буду их там читать.
Дожидаясь, пока закипит вода, я открыл верхнюю книгу — «Кладбище домашних животных» Стивена Кинга.
«Луис Крид, потерявший отца в возрасте трёх лет и никогда не видевший деда, никак не думал найти отца в зрелые годы, но такое случилось… Хотя он называл этого человека своим другом, как и должно быть, наверное, если находишь отца так поздно…»
Чайник закипел, я закрыл книгу и положил её обратно, на «Осознанные сновидения» К. Кастанеды.
Заварив по пакетику чёрного чая, я подождал ещё немного и заглянул в мамину спальню: Иры не было, исчезла, как сон. Глядя на пустую заправленную кровать, мне стало грустно, а следом чудовищно, беспросветно тоскливо. Словно всё будущее лишилось смысла и света. Не чувствуя пола под ногами, я вернулся в кухню, сел на стул, упёрся руками в колени, вновь вспомнил Игоря, Илью, и вместо готовых сорваться рыданий что-то страшное шевельнулось в груди. Но имел ли я право судить его после сегодняшней ночи? Но тому, что шевельнулось во мне, было наплевать, имею я право или нет, ведь кто-то посмел посягнуть на его собственность, кто-то посмел лгать ему и действовать у него за спиной. Я физически ощутил, как потемнел и отяжелел мой взгляд, а затем двуликий зверь злобы и ненависти пожрал меня полностью и оскалился, растягивая в жестокой ухмылке губы. Я встал и вышел из дома.
Погружённый во мрак своей души, я не сразу заметил, что у дома Ирины стоят полицейская машина и скорая — заметил, лишь поравнявшись с ними. Сердце ёкнуло и заколотилось. Я подошёл к соседке, пенсионерке бабе Вале, наблюдавшей от калитки за происходящим.
— Баб Валь, здравствуйте, не знаете, что там случилось?
— Ох, Вась, такая беда…
— Что-то с Иринкой?
Она закивала, вытирая платком глаза.
— Что?!
— Снасильничал он её и задушил.
— Кто?
— Отец. Мать, видимо, застала и пырнула его ножом, а потом и сама в сарае повесилась. Горе-то какое… И это в день-то рождения. Бедная Иринка всю жизнь из-за них страдала, так и умерла… Вась, ты чего побледнел, будто призрака увидал?
В ушах у меня гудело, трясущейся рукой я достал из кармана телефон. Одно непрочтённое СМС — от Ирины: «У меня сегодня ДР, можно прийти к тебе?»
Неужели всё, что у нас с ней было вчера, мне только приснилось?
Вокруг по-прежнему ярко и весело светило солнце, но в сердце моём стояла беспросветная тьма и безысходность да мечущийся в бешенстве зверь: «Он предал тебя! Предал!»
Я отошёл на несколько шагов и набрал номер Игоря.
Игорь
Не знаю, как Вася обо всём узнал, видимо, догадался, понял по нашему поведению.
Он позвонил, сказал, что едет на дачу рвать черешню, и пригласил поехать с ним.
Мы искупались в реке, нарвали и натрескались черешни, ещё поплавали. Он всё время был каким-то отстранённым, погружённым в себя, будто о чём-то напряжённо думал.
Я улыбался, заглядывая в его холодное и, не побоюсь этого слова, величественное лицо, но он не замечал меня. Зачем тогда было звать? Отвечал односложно, а потом вообще замолчал. Повисла гнетущая тишина. Мне стало не по себе.
Мы собрались ехать назад и зашли в дом, чтобы переодеться. Впервые я не хотел смотреть на него и, отойдя, снял мокрые плавки. За спиной щёлкнул, закрываясь, замок. Я обернулся. Он вытащил ключ, положил в карман шорт, а их повесил на спинку стула. Развернулся ко мне и, глядя в глаза, сказал:
— Я всё про вас знаю.
От его мертвящего тона у меня похолодело в груди. Я не знал, что ответить и делать, а он, не отрывая взора, медленно снял и отбросил в сторону плавки. У него почти полностью стоял. Он двинулся ко мне. Хотел взять за руку, но я оттолкнул его. Он зарычал, схватил и повалил меня на пол, больно прижал коленом, но я всё равно вывернулся и, перекатившись на спину, ударил его в грудь ногой. Он оскалился и со всего маху дал мне пощёчину — одну, вторую. В ухе и голове зазвенело, а из разбитой губы потекла кровь. На несколько секунд я будто отключился, а он тем временем был полностью готов. Задрал мне ноги, раскрывая, разламывая меня, как устрицу, пристраиваясь сочащейся от возбуждения головкой, чтобы насильно войти, а затем поднял глаза и встретился со мной взглядом.
Я же, глядя на него, словно потерял себя и всякую волю к жизни и сопротивлению. Вася — друг всей моей жизни, мой внутренний стержень, моя опора и суть — исчез. В обрушившейся тишине небытия я отрешённо ощутил, как наполнились слезами глаза…
Вася
Я уже был готов насадить его, как букашку, проткнуть насквозь и вырваться с другой стороны, чтобы он узнал, испытал мою боль, мою ненависть, слёзы отчаяния и ярость, что обрушу я не на себя, как обычно, а на кого-то другого — на него. Пусть ощутит невыносимую, жгучую, иссушающую боль моего сердца, моего чёрного безысходного одиночества, страдания и неспособность поделиться им хоть с кем-то, найти облегчение и выход из тюрьмы самого себя. Жрать и жрать, уничтожая, свою душу в беспросветной ненависти, в беспроглядной тоске по любви к себе самому. Будь всё проклято! И этот мир, и его создатель, если эта тварь ещё жива, и я вместе с ними!
Я поднял взгляд, чтобы последний раз посмотреть в глаза моей единственной любви, что собирался растерзать, уничтожить навсегда, чтобы больше никогда не страдать и тайно не надеяться, лелея глупые мечты о счастье, которого даже толком и вообразить не мог. Я увидел его глаза, уже сейчас полные не столько страха, сколько невыразимой боли потери, обречённой пустоты и безнадёжной тоски. Голубые озера слёз… И тогда…
Я отпустил его ноги. Я не сказал: «Прости». Какой смысл? Всё было кончено. Я отвернулся от него к двери и сел, обхватив колени, вжавшись в них лбом. Я даже не плакал — мёртвые не плачут. Я был пустым, сгнившим изнутри и высохшим деревом. И только ветер завывал в моих голых ветвях.
Мама, ты можешь гордиться мной, я не превратился в отца, не изнасиловал Игоря, как изнасиловал тебя отец. Я бился с ним до последнего, я отстоял своё право быть отличным от него, но я пал в этой войне. Во мне и от меня ничего не осталось. Мёртвая выгоревшая пустошь и ветер… Прости меня, мама, за всё…
Игорь
Я поднялся. Он сидел ко мне спиной, неподвижный, как камень. И, как мне показалось, такой же холодный, бесконечно несчастный и одинокий. Я придвинулся к нему, продел руки под мышки и прижал ладони к его груди, к сердцу. Вдохнул, вбирая в себя весь мир, что ощущал, всю свою жизнь, все радости и невзгоды, все светлые и добрые воспоминания, счастье, что собирал по крупицам, и отдал ему, отдал всего себя, без остатка, без ожидания, без надежды. И сказал то, что всегда жило во мне, сколько я себя помнил, слова, что я так мечтал, но боялся никогда от него не услышать и потому не говорил сам…
Вася
Он прижал ладони к моей груди, и я почувствовал, как моё всё ещё бьющееся сердце наполняется теплотой и жизнью. И одновременно с ним я сказал то, что так давно хотел и мечтал сказать, но держал в себе и шептал лишь во тьме одиночества и боли, пока не умер, чтобы ожить в его руках…