Сколько времени она даже не пыталась разговаривать подобным образом, непринужденно и живо, как мы всегда разговаривали с ней! На какой-то миг она стала бледной тенью прежней Стеллы, женщиной, свободно чувствующей себя со старым другом.
– Нам предстоит пройти через многое, – ответил я. – Для тебя это будет мучительно.
Стелла закурила. Она пыталась сохранить свою оживленность, но перед лицом моей серьезности эта оживленность угасала.
– Давай поговорим об Эдгаре. Скажи, когда ты впервые всерьез подумала о сексе с ним?
Я нарочно задал вопрос так откровенно, грубо. Стелла потупилась и начала возиться с сигаретной пачкой, старательно укладывать ее вровень с краем стола. Голос ее прозвучал устало:
– О Господи, даже не знаю. Впервые?
Я кивнул.
– В огороде, – негромко ответила она.
Я наблюдал, как то переживание постепенно вновь обретает ясность и четкость.
– Продолжай.
Стелла принялась оживлять в памяти те минуты в саду, в лучах солнца, когда поняла, что у них непременно будет секс, так как обойтись без него нельзя. Невозможно. Немыслимо. Риск не пугал ее, поскольку стала ясна невозможность противиться необходимости.
– Это было необходимостью?
– Да.
– И ты думаешь, он тоже считал это необходимостью? Несмотря на риск?
– Конечно.
– Почему ты так считаешь?
Стелла пожала плечами.
– Может ли быть, что Эдгар использовал тебя, так как с самого начала замыслил побег?
– Нет.
– Хорошо. Оправдал он твои ожидания?
Стелла попыталась обратить все в шутку:
– Тебе нужны подробности, Питер? Объятия и возня в кустах?
– Вы нашли какое-то место в саду?
– Да, поначалу. Оранжерею.
Я не обратил внимания на неприязнь в ее голосе, когда она швырнула мне в лицо эту информацию.
– А потом?
– Павильон.
– Павильон. – Я откинулся на спинку стула. – Извини, дорогая, я ввожу тебя в смущение не ради удовольствия. Макс вправду никуда не годился как муж?
– Иначе бы этого не произошло.
– Почему?
– По-моему, влюбиться в кого-то можно, только если не влюблена больше ни в кого.
– Ты не была влюблена в Макса. А любила его?
Стелла тупо уставилась на меня.
– Ты что, никогда не был женат? – спросила она наконец.
– Ты обманулась в своих ожиданиях?
Смешок, похожий на лай.
– А разве не все обманываются?
Я ждал.
– Питер, даже не знаю, что тебе сказать. Поначалу я просто восхищалась Максом. Я хотела, чтобы мы вернулись в Лондон, других серьезных неладов у нас не возникало. Я не была сексуально озабочена, если ты это имеешь в виду.
– То есть у вас был нормальный брак.
– Пожалуй.
– Муж, дом, ребенок, приемлемая удовлетворенность. Однако ты пошла на риск лишиться всего этого ради связи с пациентом.
– Я не делала подобных расчетов.
– Кружила тебе голову мысль, что весь твой образ жизни поставлен на карту?
Я облокотился на стол и придал лицу выражение доброжелательного, искреннего любопытства.
– Я влюбилась – вот что кружило мне голову, – ответила Стелла.
Наступило молчание.
– Эта любовь, – спросил я, – это чувство, с которым ты не могла совладать, что оно, в сущности, представляло собой?
Снова молчание, потом неохотный ответ:
– Если ты не понимаешь, я не смогу объяснить.
– Значит, оно не поддается определению и говорить о нем невозможно? Оно возникает, ему невозможно противиться, оно разрушает жизнь людей. И больше ничего сказать о нем нельзя.
– Слова, – негромко произнесла Стелла.
– Пусть так, – оживился я, – но чем еще мы располагаем? Прошу тебя рассмотреть такую возможность. Не была ли эта твоя любовь всего-навсего маскировкой чего-то иного?
– Что ты имеешь в виду?
– Взгляни на ее последствия. Ты отказываешься от всего. Развиваешь в себе презрение к мужчине, с которым…
Я умолк. Стелла тихо заплакала. Я видел, что она ненавидит себя за проявление женской слабости. Раз я отвергал ее, сказала Стелла впоследствии, презирал, осуждал, то она оставалась ни с чем. Была ничем. Я все понял.
– Ладно, хватит об этом, – мягко сказал я, и мы заговорили о другом. Однако перед уходом я попросил ее подумать о том, что такое любовь. «Хорошенько подумай», – повторил я.
Она ответила, что подумает.
Впоследствии Стелла призналась мне, что наш разговор вызвал в ней недоумение и тревогу. В дневной палате она была молчаливой, озабоченной, пыталась понять, что я делаю. Я умышленно расстроил ее – с какой целью? Должно быть, это своеобразное испытание, проверка, насколько она сильна. И она оказалась не на высоте, сломавшись подобным образом. Я показал ей, до чего она стала хрупкой, поднес зеркало, дав увидеть собственную слабость. Стелла решила, что это хорошая психиатрия: я не велел ей быть сильной, я пробуждал в ней такое желание.