Несколько минут спустя я шел вдоль террасы к женскому корпусу. Ускоряя шаг, вскоре я чуть не бежал через темные аркады и залитые лунным светом дворы спящей больницы.
Всю ночь мы пытались спасти ее, но Стелла много лет находилась в окружении психиатров и могла точно определить смертельную дозу снотворного. Она так и не пришла в сознание и перед самым рассветом умерла. Когда она расслабилась, когда прекратилось напряжение притворства, сдерживания чувств, лицо ее изменилось, красота стала еще более впечатляющей, и она показалась такой же бледной и миловидной, как при нашем первом знакомстве.
Все были опечалены. Я напомнил своим подчиненным, что те, кто хочет покончить с собой, рано или поздно находят способ, но это не могло служить утешением для нас, заботившихся о ней и даже полюбивших ее.
Похоронили Стеллу три дня спустя на больничном кладбище, по ту сторону стены за женским корпусом. Священник отслужил заупокойную службу. Провожали ее в последний путь в основном сотрудники больницы. Стоял жаркий, солнечный день, и все чувствовали себя в черном неуютно.
Стреффены выразили соболезнование телеграммой – видимо, Джек не совсем здоров, но Макс приехал, Бренда тоже. Макс сильно изменился за несколько недель, прошедших с тех пор, как мы виделись в Кледуине, стал совсем похожим на старика, тощим, согбенным, бледным. От слабости он держался за мать. Она была сильной, как я и ожидал. Бренда легко переносит трагедии. После похорон я угостил их хересом у себя в кабинете. Если Максу нелегко было находиться там, в кабинете главного врача, то он не выказал этого. Бренда удивила меня своими елейными банальностями. Она негромко выразила надежду, что Стелла теперь успокоилась. Я кивнул и отвернулся с легким презрением к ее вульгарности. Макс определенно не сказал ей, что мы собирались пожениться.
Я не ушел на пенсию, как собирался. Мне нужно довести дело до конца. Эдгар по-прежнему находится в верхней палате корпуса для неизлечимых. В его отношении ко мне никакого улучшения не наблюдается, он остается все таким же враждебно настроенным, необщительным, но это пройдет. Я уже чувствую, как его сопротивление слабеет; он должен понимать, что, кроме меня, у него теперь никого нет. О смерти Стеллы я ему не говорил – хочу первым делом выслушать его рассказ о произошедшем. На многие вопросы ответа пока нет. Макс, например, по-прежнему убежден, что его одежда не была украдена под влиянием импульса, как говорила Стелла, а что она отдала ее Эдгару – другими словами, действовала против нас, зная, что он замышляет побег.
Собственно говоря, Эдгар все равно узнает о смерти Стеллы, если уже не узнал. Больница большая, люди разговаривают. Страдать он будет мучительно, и нам нужно быть начеку. Как я, как все, кто знал ее, Эдгар не остался равнодушным к красоте Стеллы, но пошел дальше нас, идеализировал ее, потом вынужден был бороться с хаосом страстей, когда созданный им образ стал рушиться. Возможно, он бессознательно стремился воплотить этот образ в своей последней скульптуре, хоть и заявлял, что пытается отбросить традиционное видение, экспериментировать. Мне жаль их обоих, несчастных людей с помраченным рассудком; запертых здесь последние месяцы, корчившихся в своем личном аду, стремясь друг к другу. Мне известно немало подобных пагубных любовных историй, и все они так или иначе приходят к печальному концу.
Я снова взял в привычку возвращаться в кабинет по вечерам. Полицейские пошли мне навстречу, и теперь у меня хранятся все рисунки, какие Эдгар делал со Стеллы в мастерской, и выполненный в огороде набросок. Они странно неуверенны в контурах, в чертах лица и потому обладают какой-то нежностью, тем, что итальянцы называют morbidezza[5]. Голова тоже у меня. Я отдал обжечь ее и отлить в черной бронзе. Храню я ее в ящике стола. Эдгар так одержимо работал над ней в последние дни на Хорси-стрит, что снимал с нее слой за слоем и она стала миниатюрной. Теперь это только обработанная, красивая, страдальческая головка величиной с мой кулак, но это Стелла. В течение дня я не раз вынимаю головку и любуюсь ею. Так что, как видите, моя Стелла все-таки при мне.