— Вот-вот, — прочла мои мысли Яринка, — Так что слишком своими прогулками не увлекайтесь.
В её голосе я уловила нотки ревности, и попробовала утешить себя тем, что подруга явно преувеличивает возможное наказание. Хотя, кому из нас двоих лучше знать законы? Она, в отличии от большинства воспитанников, попала в приют не в младенческом возрасте, а лишь на год раньше меня.
Вообще Яринкина история была трагичнее моей, не смотря на то, что родилась моя подруга в полной и порядочной семье. По крайней мере, так казалось со стороны. Но с первых лет жизни её существование было отравлено отношениями родителей. Нет, родители не ссорились, это нельзя было назвать ссорами — мать просто боялась перечить отцу, когда он изводил и её, и дочь. Придирки, крики, вечное недовольство и рукоприкладство, это всё, что Яринка видела от него. И она очень быстро поняла, в чём кроется причина такого отношения, тем более, что отец её не скрывал, и при каждом удобном случае упрекал жену за то, что родила ему дочь, а не сына. Забеременеть снова она почему-то не смогла, и это тоже ставилось ей в вину. Маму Яринка помнила всегда молчащей — она редко улыбалась, ходила по дому не поднимая глаз, и только постоянно что-то мыла, стирала, готовила. Лишь по ночам, когда отец засыпал, мать и дочь могли посвятить время друг другу — они тихонько читали сказки на кухне, обнимались, и мечтали о том, как однажды уедут далеко-далеко.
Но случилось другое.
Когда Яринке исполнилось восемь лет, мама вдруг расцвела. Нет, она по-прежнему одевалась серо и неброско, трудилась по дому, и продолжала молчать. Но глаза её заблестели, щёки зарумянились, а походка стала лёгкой и пружинистой. И иногда, за рутинными делами, она, забывшись, улыбалась мечтательной отсутствующей улыбкой. Глядя на маму, Яринка радовалась, и думала, что она так изменилась, потому что скоро они, как и мечтали, уедут далеко-далеко. Вдвоём уедут от этих тесных пропитанных безнадёжностью комнат, и от вечно раздраженного отца.
Но вместо этого, однажды, когда мамы не было дома, к отцу заявились двое полицейских, и сообщили, что его жена арестована за прелюбодеяние.
Больше мама домой не вернулась. Той же ночью, в камере, она разорвала на полосы свое платье, связала их в одну веревку, и повесилась на решётке.
Каким-то образом перед этим ей удалось уговорить одного из полицейских передать её дочери письмо, и просто чудом Яринка завладела им раньше отца. Письмо оказалось коротким, и написанным так неразборчиво, что ей пришлось потратить немало времени на чтение. Писала ли мама так нарочно, чтобы никто кроме Яринки не сумел прочесть, или просто очень торопилась, было уже не узнать. Скорее всего, первое, потому что написаны были в письме такие вещи, за которые маме, не покончи она с собой, грозил бы второй срок.
Отец же еще накануне, после прихода полицейских и известия об измене жены, пришёл в такое бешенство, что поломал, растоптал и выбросил все её вещи. И остался у Яринки на память о маме только сложенный вчетверо лист с неразборчивыми каракулями. Яринка спрятала его в щель под подоконником и перечитывала при каждой возможности, пока не выучила наизусть.
И вовремя. Через несколько дней после похорон мамы, Яринку забрали в коррекционный приют прямо из школы, чуть позже её немногочисленные вещи отец отправил туда же, и дома она больше не была. Отца с тех пор тоже не видела. Он воспользовался законным правом вычеркнуть из своей жизни ребёнка блудной женщины. То, что Яринка в той же степени являлась и его ребёнком, значения уже не имело — отец ни разу не пришёл к ней, ничего не передал, и не позвонил.
И если подумать, то спасибо ему за это. Потому что, если мне смириться с новой жизнью помогла надежда увидеть родителей, то Яринка держалась за ненависть к отцу. Поначалу она отказывалась принимать местные распорядки, устраивала голодовки, прогуливала школу и воскресные службы, несколько раз была порота, но это только сделало её совсем неуправляемой. Решив, что наказать сильнее её уже не смогут, Яринка докатилась до оскорблений взрослых и плевков в церкви, за что снова получала розги. Неизвестно, сколько ещё продолжалось бы её вращение в этом замкнутом кругу, не окажись после очередной экзекуции рядом с ней сестра Марья.
Обрабатывая вспухшие красные полосы на коже плачущей девочки, она тихонько сказала:
— Если ты не перестанешь так себя вести, то когда тебе исполнится четырнадцать лет, тебя отправят в колонию для несовершеннолетних преступников. А девочку, побывавшую там, никто не возьмёт замуж. А главное — тебя, как носительницу плохой наследственности, лишат права рожать детей и стерилизуют.