Яринка тоже посмотрела через плечо, но, не задержавшись там взглядом, перевела его на меня.
– Ну? Может, помолимся?
Я не поняла, в шутку это было сказано, или всерьёз, поэтому ответила так же неопределённо:
– Нам сейчас лучше не привлекать внимания бога. А то он узнает, что мы хотим сделать в его церкви, и пошлёт сюда охрану.
– И то верно, – Яринка поправила на плечах поясок от пальто, заменяющий лямки импровизированного рюкзака, – Тогда просто вперёд?
– Вперёд, – вздохнула я, – Раз. Два. Три!
И снова – дорожки, кусты, скамейки, фонари. И опять – пригнуться, побежать, замереть, оглянуться на ближайшую камеру – не видишь? И тут же – по сторонам, нет ли кого? И назад – много ли прошли? И вперёд – сколько осталось?
Подозреваю, что когда лет в двадцать с чем-нибудь я найду у себя первый седой волос, то обязательно вспомню одну из этих ночей.
Последние метры оказались самыми напряжёнными, в голову мне пришла страшная мысль – а вдруг в течении дня, кто-нибудь в церкви заметил открытое мною днём окно, и ничтоже сумняшеся закрыл его? Конечно, это нас не остановит, но тогда придётся обойтись без придуманного мною отвлекающего манёвра, бежать напролом под всеми камерами, и скорее всего, увлечь за собой погоню. А погоня – это конец. Без форы в несколько часов нам не уйти далеко.
Подстёгнутая этими мыслями, оставшееся до церкви расстояние, я перемахнула несколькими гигантскими скачками, и, подпрыгнув, толкнула раму крайнего окна. Толкнула слишком сильно, и окно, распахнувшись внутрь, ударилось о стоящий на подоконнике цветочный горшок. Горшок с грохотом рухнул в темноту ночной церкви, а я присела на корточки, зачем-то прижав ладони к ушам, словно таким образом могла заглушить устроенный мною шум.
Яринка плюхнулась на колени рядом со мной, что-то испуганно забормотала, оглядываясь по сторонам. Так мы просидели несколько томительных минут, каждый момент ожидая, что из-за угла, совсем как в прошлый раз, выступят камуфляжные фигуры. Но вокруг по-прежнему было тихо, только где-то очень далеко, на грани слышимости, простучал колёсами ночной поезд.
Очень медленно, боясь поверить в своё везение, мы выпрямились, и заглянули в окно. Но отсюда, с улицы, казалось, что там сплошная темень. На этот раз, Яринка забралась внутрь первой, подала мне руку. Спрыгнув на половицы церкви, я поспешила захлопнуть раму, словно это могло отсечь нас ото всех опасностей. Мы ещё чуть-чуть постояли, мысленно свыкаясь с тем, что сейчас предстоит сделать. Я до сих пор не верила в это до конца, как не верила и в то, что подобный план действительно мог родиться в моей голове. Ведь я любила церковь. Любила не как дом навязанного мне бога, но как свой собственный дом, где любили и меня. Где я была кем-то, не просто очередной безликой воспитанницей приюта, ни странной и чуждой дикаркой, а своей среди своих, той, кому всегда рады. Именно здесь меня выделили, признали, и оценили. И только здесь от меня не отвернулись после последних событий.
Но я уже успела понять – в этой жизни приходится жертвовать хорошим ради лучшего.
Яринка не разделяла моих чувств, а то, что она тоже замешкалась, объяснялась лишь тем, что нашим глазам требовалось время, чтобы привыкнуть к темноте. И когда это произошло, она нетерпеливо пошевелилась рядом, азартно шепнула:
– Ну? Давай?
Я позволила себе ещё несколько секунд тишины, мысленно прося прощения у этого места, и вздохнула:
– Пошли.
Мы направились в комнатку за клиросом, в нашу комнатку, где было проведено столько хороших вечеров, и спето столько хороших песен. Там я велела Яринке:
– Вынеси стулья в зал, они деревянные, а я пока соберу бумагу.
Подруга кинулась выполнять распоряжение, а я второй раз за сегодня начала выдвигать ящики стола, но теперь сгребала оттуда всё подряд: песенники, тетради, журналы, распечатанные учебные пособия, сгребала и вываливала на стол. А последним осторожно взяла из верхнего ящика коробок спичек. Тот самый, наткнувшись на который днём, и поняла, чем можно отвлечь охрану.
Рядом опять появилась Яринка, ни слова не говоря, схватила в охапку добрую половину всего извлечённого мною из стола, потащила за дверь. Я подхватила оставшееся. А выскочив следом за подругой в зал, увидела, что она проявила прямо-таки кощунственную изобретательность.
Три стула, вынесенных ею из комнаты, теперь стояли прямо под Иисусом, под деревянным, покрытым масленой краской, в натуральный рост Иисусом, подпирая спинками нижний край его креста. И под эти стулья Яринка сейчас запихивала скомканные бумажные листы, которые торопливо выдирала из книг и тетрадей.
Я присоединилась к ней, избегая смотреть вверх, на искажённое страданием лицо Спасителя. Какого чёрта? Если у нас всё получится, он всё равно сгорит вместе со всем остальным, так почему бы и не увеличить свои шансы на успех, воспользовавшись такой хорошей растопкой?
Когда под стульями и вокруг них выросла бумажная гора, мы выпрямились, хищно оглядываясь – что ещё подойдёт? Но обнаружили только пару Библий, тонкие цветные брошюры с текстами молитв, да большой отрез красной ткани. Его мы содрали с алтаря и набросили поверх стульев.
– Думаешь, хватит? – чуть запыхавшаяся Яринка критически окинула взглядом дело наших рук, – Разгорится?
– Думаю, да. Пол тоже деревянный. Стулья, бумага, тряпка, Иисус… с него на стены перекинется, а там иконы… холст, краска… должно хорошо гореть…
Бормоча это, я подрагивающими пальцами доставала из кармана коробок, открывала его, нащупывала спичку… Неожиданно Яринка протянула руку.
– Мне тоже дай. Вместе…
Она зажгла свою спичку первой, я же сломала две, прежде чем добыла трепещущий огонёк, торопливо прикрыла его свободной ладонью, засмотрелась заворожёно. Надо же – такой маленький, такой хрупкий, даже тепла не чувствуется, но с его помощью я собираюсь погубить всё, что сейчас меня окружает. И не только это помещение с его иконами, Иисусом, клиросом, и фортепиано, из которого мне так нравилось извлекать простенькие мелодии, но и свою нынешнюю жизнь. Потому что одно дело – сбежать из приюта, и совсем другое – поджечь церковь. Такое нам не простят даже со скидкой на возраст.
Яринка не стала ждать, когда я закончу с размышлениями и созрею для действий – она швырнула свою спичку в ворох бумаги. Тот занялся сразу. Оранжевый, неожиданно очень яркий огонь взметнулся с пола, пополз в стороны, обнял снизу один из стульев. Тогда я тоже выронила почти догоревший огонёк себе под ноги. Он упал на скомканную страницу из нотного сборника, я чётко увидела часть названия "Адажио – Вива…", а в следующую секунду угольная чернота, разбегающаяся по бумаге, поглотила его, а сам лист свернулся и исчез в жадном огненном языке.
Мы стали медленно отступать к окну. Костёр на полу разгорался, гнал волны жара, бросал на стены рваные пляшущие тени. Сильно запахло гарью, затрещал лак на стульях. Я не выдержала и всё-таки посмотрела на Иисуса, но к счастью яркий свет изгнал иллюзии, теперь это была просто грубо раскрашенная деревянная фигура. Зато ожили иконы. В дрожащем неровном танце света и теней их лица начали кривиться, гримасничать, словно в страхе перед надвигающейся огненной смертью, глаза вращались, искали кого-то. Нас?