К сентябрю 1888 года Анна окончательно успокоилась и затосковала в одиночной камере. После долгих просьб девицу снова вернули в общую камеру. Там, снова среди уголовников, девушка почувствовала себя более-менее свободно и спокойно.
На этот раз Анна решила придумать другую легенду, почему она за решеткой. Сначала девушка хотела представиться разбойницей, потом догадалась, что ее срок в три года вряд ли совместим с легендой о том, что она пошла на каторгу за разбой. Однако легенда о бедной пропавшей лошадке, исчезновение которой повесили на девушку, Анне уже надоела. А не говорить ничего о себе, как политическим, либо отвечать на все вопросы сжато и кратко девушку тоже не устраивало. Поэтому, подумав, Анна решила придумать себе новую легенду.
- Ну и за что на галеры* попала? – спросили в первые же дни Анну заключенные, ожидавшие этапа.
К этому вопросу девица была готова, поэтому, не задумываясь, ответила:
- За кражу, - коротко ответила Анна. Сказка про лошадку девице поднадоела, и она решила сочинить что-нибудь новенькое.
- Подожди, какая еще кража? – услышала девица знакомый голос и обернулась. Чуть в отдалении стояла женщина, с которой она пару раз пересекалась в Забайкалье. По всей видимости, она возвращалась уже обратно, в Москву, - Люди, все она врет, это политическая, которую с Карийских рудников сплавили подальше, чтобы она там ничего не разнесла.
Анна слушала пересказ своей жизни в Забайкалье и снова закипала.
- Да как ты смеешь всякий бред нести! – крикнула Анна, но это не помогло.
- Итак, даже в одиночной камере она не успокоилась и целыми днями орала, что ее ни за что сослали в Сибирь, что она ни в чем не виновата, а виноваты те, кто сагитировал ее на все это… - услышала девица.
- Ты что творишь? – крикнула Анна и, будто в подтверждение своих слов, набросилась на говорящего.
Началась драка, некоторые попытались оттащить девицу от обидчицы, но это им не удалось – Анна вцепилась мертвой хваткой. Наконец, кому-то в голову пришло позвать охрану.
Стоя в карцере у зарешеченного окна с разбитой губой, девица в голос ревела от обиды – не успела она вернуться к людям, как снова что-то произошло, вспоминала охрану из Забайкалья, которая по прошествии времени казалась девице ласковыми сопровождающими, и вспоминала Московский полицейский участок, где максимум, что позволяли себе жандармы, так это аккуратно под руки таскать заключенных.
«Вот изверги…» - думала Анна, - «Вечно руки распускают, такое чувство, что свое мастерство им тренировать не на ком… Руками измолотили, плеткой прошлись, садисты какие-то…»
Со злости ударив кулаком в железную дверь, Анна сразу же пожалела о своем глупом поступке – ко всему прочему начала болеть еще и рука.
«Мало мне проблем, так еще и рука сейчас болеть будет», - подумала Анна, - «Ай, пусть болит до кучи, можно подумать, все остальное в порядке».
- Головой, головой постучи! – раздался голос за дверь, - Может, мозги обратно встанут на место. Обратно в Забайкалье захотела? Им нервы трепать. Ничего страшного, начальник сказал, что потом остаток срока будешь досиживать только в одиночке и ни на какую работу не выйдешь.
«Быстрее бы уже все заканчивалось, а то сил моих больше нет…» - подумала Анна, - «Сколько там, год и месяц осталось? И, что самое обидное, прошения не удовлетворяют, не дают раньше срока выйти. Как в камеру вернут, буду снова писать, хотя бесполезно это…»
* на каторгу
К весне 1889 года Анна успела пару раз устроить беспорядки в одиночке, так же, как и в одиночном заключении в Забайкалье, полежать на лавке и вполне заслуженно получить плетью, поскучать в карцере и все-таки успокоиться. Девушка решила, что своими криками, что она попала в заключение практически ни за что, она ничего не добьется, а только сделает себе хуже. Ближе к августу месяцу Анна окончательно успокоилась и решила ждать окончания срока заключения, попутно непрерывно строча прошения о досрочном освобождении.
- Неужели ты не понимаешь, бесполезно тебе все это писать! – недовольно буркнул жандарм, принося Анне очередной отказ, - Я же тебе давал как-то раз характеристику твою почитать, неужели непонятно? Вроде, грамотная, читать-писать умеешь, а не понимаешь, что с такой характеристикой тебя никто раньше срока не выпустит.
Анна действительно однажды прочла в характеристике, что она «агрессивная, склонная к насилию и побегам», «регулярно подвергающаяся наказаниям со стороны администрации», а по словам жандармов из Забайкалья «категорически не желающая работать и совершенно неисправимая». Девица была не согласна с этими словами, о чем и писала в прошениях, однако, все это было бесполезно.
Пару раз Анна просилась отправить ее на работу, однако, начальство стояло на своем – девица не должна встречаться с другими заключенными. Сейчас она спокойна – так нечего провоцировать человека на новые беспорядки.
Но вскоре эту точку зрения пришлось изменить: чувствуя, что она больше не может находиться одна, без общения, девушка начала разговаривать сама с собой вслух и петь. Никакими усилиями прекратить это не удавалось, поэтому Анну решили перевести в общую камеру, к уголовникам. Там девица быстро адаптировалась, начала снова рассказывать сказку про пропавшую лошадку, остальные заключенные – все так же ей не верить, Анна – считать, что пусть лучше все думают, что она с этой лошадкой что-то сделала, чем знают, что она политическая. Заключенные сменяли друг друга, а Анна оставалась в централе. Девица выходила на работу, раскрашивала матрешек и начала обратный отсчет дней до освобождения.
Октябрь 1889 года. Последние дни своего срока Анна досиживала, буквально, считая часы. Девушка все ждала того момента, когда она вздохнет полной грудью на свободе. И вот, этот день настал. Получив на руки все необходимые документы и узнав, что деньги, заработанные ей за эти годы, были переведены на ее счет, девушка в сопровождении жандармов поехала в Москву.
Анна знала, что она должна будет отметиться в полицейском участке о прибытии, встать на учет и ждать дальнейшего маршрута, что ей делать дальше.
Всю дорогу девица плакала от счастья, ведь теперь она может начать жизнь заново, но вместе с этим ее беспокоило, как жить дальше и что делать?
- Анна Харитоновна Рядченко, освободилась 1 ноября сего года, - сказала девица в участке.
Участковый записал в журнале о прибытии девицы и сказал:
- Значит так, на фабрику больше не пойдешь.
«Уже хорошо», - подумала Анна, - «Однако, куда отправят меня? Может, в еще более худшее место».
Понимая, что ей светит ссылка и выход на поселение где-то в более глухом месте, так как после каторги еще никого не оставляли в Москве, Анна грустно смотрела на жандарма.
- До весны 1891 года будешь жить в приюте и работать там нянькой, бесплатно, за еду, не получая зарплату, - сказал жандарм, - Это вместо ссылки, а то устроишь еще там чего-то. А потом – свободна, делай что хочешь.
О прибытии Анны в Москву сообщили Авдотье Исааковне и девушка прождала некоторое время в полицейском участке, пока за ней не придут.
- Мама! – плакала Анна, обнимая воспитательницу, - Вернулась Нюрка, как раз через три года. Не отпустили досрочно, все отсидела, от звонка до звонка.
- Доченька, - тоже прослезилась Авдотья Исааковна, - Я за тебя переживала, все думала, как ты там. Покажи хоть ручки, как они, нормально?
- Сошли следы от кандалов, еще два с половиной года назад, - ответила Анна, - Через три месяца, как их сняли. Мамочка, милая, простите меня за то, что я о вас плохо думала, пока жила в приюте. Думала, что вы сильно бьете. Нет, в Забайкалье, а потом в централе я поняла, что вы просто гладили аккуратненько.