— Ее отец. Он был врачом.
— О, Боже! — Я откидываюсь на спинку стула. — А где были твои родители, пока все это происходило? — Я говорю, как читающая лекции базарная торговка, но, черт возьми, когда это уже закончится?
— Уже в Испании.
— Джесси...
Я захлопываю рот, стараясь хорошенько обдумать, что сказать, прежде чем ляпну что-нибудь не то. Как всегда, я ничего не понимаю. Этот мужчина лишает меня дара речи.
— В Испании твоя мама говорила про второй шанс…
Она не имела в виду Джейка. Она имела в виду потерю дочери Джесси — шанс для него снова стать хорошим отцом.
— Теперь ты знаешь действительно все, — надтреснутый голос по-прежнему звучит бессвязно, Джесси пытается посмотреть мне в глаза, но так и не решается. — Ты уходишь от меня?
Если раньше мое сердце разрывалось из-за него, то теперь оно разбито. От этого простого, совершенно разумного вопроса и неуверенного тона, которым он его задал, у меня на глазах выступают слезы.
— Посмотри на меня, — резко требую я, и он слушается, показывая мне немыслимую боль.
Она так глубоко ранит, что слезы свободно катятся по щекам. Так же как и у него. Теперь я знаю: я — его спасение. Я — ключ к его искуплению. Его ангел.
— Неразлучны, — всхлипываю я, раздавленная печалью за этого мужчину. Две недели пустоты заполнились счастьем, но вскоре сменились печалью.
Он задыхается, но я не уверена, от боли или от облегчения.
— Обними меня, — умоляет он, протягивая ко мне отяжелевшую руку. Отсутствие контакта убьет его, особенно, когда ему придется зависеть от меня, чтобы удовлетворить свою потребность.
Осторожно забравшись на кровать, аккуратно устраиваюсь вокруг трубок и бинтов. Меня притягивают ближе.
— Джесси, будь осторожен.
— Мне больнее, если я не прикасаюсь к тебе.
Кончиком пальца он дотрагивается до моего подбородка и притягивает к своему лицу, я ловлю его случайную слезу и глажу обросшие щеки.
— Я люблю тебя, — тихо говорю я, нежно прижимаясь губами к его губам.
— Я рад.
— Не надо. — Я отстраняюсь и бросаю на него разочарованный взгляд. — Я не хочу, чтобы ты так говорил.
Его замешательство очевидно.
— Но это правда.
— Обычно ты говоришь не это, — шепчу я, предупреждающе дергая его за слишком отросшие волосы.
От проявленной мною дикости уголки его губ приподнимаются.
— Скажи, что любишь меня, — требует он, вероятно, используя слишком много энергии, чтобы звучать сурово.
— Я люблю тебя, — немедленно подчиняюсь я, и Джесси расплывается в широкой, умопомрачительной улыбке, предназначенной только для меня. Это самое невероятное зрелище, даже если оно сопровождается слезами, а он изнурен.
— Знаю. — Он нежно целует меня, затем с шипением отстраняется, преодолевает боль, чтобы поцеловать меня снова.
— Я сейчас же зову медсестру, — решительно говорю я. — Тебе нужно обезболивающее.
— Мне нужна ты, — ворчит он. — Ты — мое лекарство.
Неохотно отодвигаюсь от его губ, приподнимаюсь и обхватываю его лицо ладонями.
— Тогда почему ты все время морщишься и шипишь?
— Потому что мне адски больно, — признается он.
В последний раз чмокаю его и отстраняюсь, а затем поправляю простыни на его талии. Хотя ужасно видеть его таким слабым и беспомощным, я дорожу мыслью, что буду ухаживать за ним, пока он не поправится.
— Чему улыбаешься? — спрашивает он, поднимая руки, чтобы я подоткнула простыни.
— Ничему. — Я, наконец, нажимаю кнопку вызова медсестры.
— Тебе это нравится, да?
Я останавливаюсь посреди взбивания подушки и расплываюсь в улыбке, когда замечаю его недовольное выражение. Взрослый, сильный мужчина превратился в слабую, раненую душу. Для него это будет тяжело.
— Власть у меня.
— Не привыкай к этому, — ворчит он, как раз в тот момент, когда дверь распахивается и торопливо входит медсестра.
— Ох! О, Боже! — Она оказывается у его кровати и через секунду проверяет показатели и щупает пульс. — С возвращением, Джесси, — говорит она, но он только снова что-то бурчит и смотрит в потолок. Он ненавидит это. — Чувствуете слабость?
— Черт, — подтверждает он мою догадку. — Когда я смогу вернуться домой?
Я закатываю глаза, и медсестра смеется.
— Давайте не будем забегать вперед. Глаза, пожалуйста.
Она достает из кармана фонарик-ручку и ждет, когда мой ворчливый Лорд обратит на нее взор своих зеленых глаз. Медсестра слегка колеблется, но возвращается к своим обязанностям.
— Ваша жена рассказала мне все об этих глазах, — размышляет она, перекладывая фонарик в другую руку. — Они, действительно, нечто.
Я гордо улыбаюсь и приподнимаюсь на цыпочки, чтобы заглянуть поверх ее склонившейся фигуры, обнаруживая, что он ухмыляется от уха до уха.
— Это все, о чем она вам рассказала, сестра? — нахально спрашивает он.
Веселая женщина предупреждающе приподнимает бровь.
— Нет, она так же рассказала об этой плутоватой ухмылке. Обтирание?
Он морщится, и я смеюсь.
— Нет, я приму душ, — выпаливает он, сверкая на меня полными ужаса глазами.
— Ничего не поделаешь, молодой человек. Пока доктор не осмотрит вас, и мы не удалим катетер, — твердо ставит она его на место.
Его ужас усиливается, и медсестра поднимает пакетик, чтобы продемонстрировать препятствие. Унижение на его красивом бородатом лице — действительно настоящая картина.
— Ради всего святого, — бормочет он, откидываясь на подушку, и закрывает глаза, пряча свое смущение.
— Я позову доктора, — усмехнувшись, она выходит из палаты, и я снова остаюсь наедине со своим бедным, беспомощным мужем.
— Детка, вытащи меня отсюда, — умоляет он.
— Ни в коем случае, Уорд. — Я наливаю ему немного воды и вставляю соломинку в пластиковый стаканчик, затем подношу к его сухим губам. — Пей.
— Она бутилированная? — спрашивает он, разглядывая кувшин.
— Сомневаюсь. Перестань быть снобом и пей воду.
Он выполняет требование и делает несколько глотков.
— Не позволяй медсестре обтирать меня в постели.
— Почему? — спрашиваю я, ставя стакан рядом с кроватью. — Это ее работа, Джесси, и последние две недели она очень хорошо с ней справлялась.
— Две недели? — выпаливает он. — Я пробыл в отключке две недели?
— Да, но мне показалось, что прошло больше двух веков. — Присаживаюсь на край кровати и беру его за руку, задумчиво крутя обручальное кольцо. — Никогда больше не жалуйся мне на то, что у тебя был длинный день.
— Хорошо, — соглашается он. — Она ведь не обтирала меня губкой, правда?
Я улыбаюсь.
— Нет, это делала я.
Я ошеломлена, когда его глаза сверкают, и он игриво надувает губы. Как он может даже думать об этом?
— Значит, пока я был голый и без сознания, ты… ласкала меня?
— Нет, я тебя мыла.
— И не задерживалась где-то подольше?
— Конечно, задерживалась. — Я опираюсь руками по обе стороны от его головы и опускаюсь над его самодовольным лицом. — Мне приходилось поднимать твой вялый член, чтобы добраться до твоих отвисших яичек.
Я не в состоянии сдержать ухмылку, особенно когда его глаза расширяются, прежде чем сузиться от ярости. Этот мужчина гордится своим телом и сексуальными возможностями. Я не должна его так дразнить.
— Я в аду, — бормочет он. — Чертов ад на земле. Позови врача. Я ухожу домой.
— Никуда ты не уйдешь.
Целомудренно целую его и оставляю ворчать, чтобы сбегать в туалет. Первый раз за несколько недель, возможно, за всю жизнь я выполняю рутинную работу с широкой улыбкой на лице. Сердце бьется сильно. У наших малышей, может, даже заболит голова.
Когда я снова вхожу в палату, доктор осматривает Джесси. Тихо стою в сторонке, слушая вопросы и односложные ответы, которыми обмениваются мужчины. Мысленно делаю заметки и внимательно наблюдаю, как доктор перевязывает рану и удаляет дренажные трубки. Похоже, он доволен исцелением и в восторге от того, что Джесси пришел в себя. Доктор не очень хочет удалять катетер Джесси, и его не убеждает даже пятиминутный жаркий словесный обмен.
— Может быть, завтра, — пытается он успокоить Джесси. — Посмотрим, сможете ли вы завтра немного прогуляться. Вы только что пришли в сознание, Джесси.
— Тогда, как насчет этого? — Джесси указывает на иглу в руке, но доктор качает головой, и Джесси фыркает от отвращения.
Ознакомившись с показателями, доктор уходит, а я откидываюсь на спинку стула.
— Чем больше ты будешь идти навстречу, тем скорее тебя выпишут.
— Ты выглядишь усталой, — говорит он, меняя тему и направляя беспокойство на меня. — Ты ешь?