— Вы сегодня именинник, Глеб. Шагайте налегке.
Глеб и впрямь чувствовал себя необыкновенно хорошо — его доклад произвел впечатление. Он чувствовал по той тишине в зале, по вопросам, которые ему задавали, по уважительным взглядам…
Олсуфьев остановился у перил, поставил портфель на плиту парапета.
— Вам нравятся эти два дома? — спросил он.
— Продаете?
Глеб оглядел дома. Один — четырехэтажный. Эффектные три оси, обрамленные пилястрами, выделяли фасад. Над пилястрами, в овальных каменных венчиках, какие-то символы, вероятно, герб бывших владельцев. Высокая мансарда в стиле барокко. Дом примыкал ко второму, тоже четырехэтажному, по совсем иной, более современной архитектуры.
Из-под арки вышла девочка в школьном фартуке.
— Девочка! — окликнул Петр Петрович. — Что это за дом?
— Фонтанка, 14,— с готовностью ответила девочка.
— А раньше как он назывался?
— При царе? Дом Олсуфьевых.
— Ну как? — спросил Петр Петрович, улыбаясь.
— Почтенно, — ответил Глеб.
— Теперь вам понятно, откуда эти места мне знакомы? Мой двоюродный дед был последним владельцем дома Олсуфьевых. Именно из мансарды этого дома моя милая матушка в одна тысяча девятьсот шестнадцатом спустилась с годовалым Петенькой на руках, чтобы никогда не возвращаться сюда. И поселилась на Гороховой в ожидании, когда вернется из Нижнего Тагила ее муж, ссыльный политический Петр Егорович Олсуфьев.
— Понятно. Значит, вы из бывших?
— Как видите, из всяких. Но главное — коренной петербуржец, а не какой-нибудь там командированный. — Олсуфьев дружески тронул Глеба за плечо.
— Вы и в блокаду здесь были? Или воевали?
— И воевал. И в блокаду был. Все было… А в Москве я живу только пять лет. И никак не привыкну.
Суровый швейцар вежливо принял их вещи.
Ресторан был полуподвальный, небольшой, столиков на двадцать. Глеб и Олсуфьев сели у окна, треть которого зарывалась в землю. И в полный рост на улице видны были только дети, а взрослые лишь до пояса. Впрочем, улица была тихой, и пешеходы внимания не привлекали.
— Когда-то здесь была отличная кухня.
Глеб смущенно подумал, что денег у него осталось всего ничего.
Олсуфьев засмеялся.
— Понимаю, понимаю… Угощаю.
Глеб возразил, но затем пожал плечами и умолк.
Приняв заказ, официантка отошла.
Олсуфьев бросил на стол сигареты, спички, мундштук, палил из сифона шипучей воды.
— Люблю красивую жизнь. Потом мы отправимся в театр. Или в кино. Я сведу вас в старый синематограф «Пикадилли» на Невском. Сейчас он называется кинотеатр «Аврора». Там, за углом, на Малой Садовой, жил мой приятель, отличный физик Аржанов. Он умер в блокаду. Замерз на улице, на пороге своего дома…
За соседний столик сели девушка и молодой человек. В руках девушки были прекрасные белые гладиолусы. Лепестки, широкие снизу, ступеньками сужались кверху, по длинному стеблю. Девушка задумчиво перебирала пальцами лепестки, точно взбиралась по лесенке.
Официантка поставила бутылку коньяка, салат, селедку и еще что-то запеченное в тесто.
Глеб нацелился в селедку, очень уж аппетитно она выглядела.
— А я в той «Авроре» играл на рояле. Теперь-то из-за руки не очень…
Глеб хотел спросить, что с рукой, но постеснялся. На фронте, наверно, известное дело…
— Меня ранило под Тосно. В плечо. И привезли в Ленинград, в госпиталь. Первая блокадная зима.
Олсуфьев придвинул пачку, достал сигарету и принялся заправлять ее в мундштук.
Девушка за соседним столом чему-то улыбалась. А парень хмурился.
Глеб ел мясо и думал, что, пожалуй, Олсуфьеву пить много не следует. Он быстро пьянеет.
Сок прорвался в вилочные проколы и вытекал четырьмя светлыми ниточками. Вкусно хрустели завитки жареного лука, золотистые и пряные.
— Такой лук называется «гриль», — произнес Олсуфьев. — Прекрасная штука жареный лук… В блокаду специальные агитаторы разъясняли людям, как надо съедать свой паек хлеба. Сто двадцать пять граммов в сутки.
Раздался стук упавшего стула.
Девушка бежала по проходу, а молодой человек смотрел перед собой, в пространство, оставаясь сидеть на своем месте. Длинные голубые его штанины торчали из-под стола.
Олсуфьев укоризненно покачал головой.
— Поспешите, молодой человек. Догоните ее. Извинитесь.
Парень строго свел светлые брови:
— Стимула нет. Ясно, дед?
Олсуфьев изумленно оглядел его.
— Ясно, — вымолвил он. — Кстати, стимул — это остроконечная палка, чтобы погонять скот. У древних греков. Ясно?